Виктор Черняк - Жульё

Хрюкнул телефон, Дурасников цапнул трубку, порадовался, что уж время этого разговора Шоколадову понадобиться переждать в трепетном неведении.

Шоколадов приткнулся на краешке стула, нахохлился по-птичьи.

Распустились, мелькнуло у Дурасникова, без спроса валятся на стул, ох и времена всеобщего прозрения, однако спасительная мысль подоспела ко времени, не дала нырнуть в брюзжание: сидит ли Шоколадов или стоит, боится смертельно зампреда или хихикает почти в лицо - неважно, важно, что власть в руках Дурасникова, право издавать приказы и отзывать, украшать бланки подписью и резолюциями, право вызывать на ковер у него, пусть по-доброму, пусть и совсем по-отечески, лишь бы не ломалась структура, оставался нетронутым каркас, вроде как дом при капитальном ремонте - несущие перекрытия и балки сохранены или заменены точь-в-точь подобными, планировка без изменений, только лестничные марши переложили да обои переклеили, подновили потолки, подкрасили перила, и старый дом зажил новой жизнью, всем своим нутром оставаясь старым домом, откуда лишь выкурили старые запахи, сменили ковровые дорожки и зелень в горшках на подоконниках. Против косметических ухищрений не возражал.

Дурасников мысленно усадил себя на полку в парилке, подсунув под зад деревянную круглую доску, чтоб не сжечься, напялил фетровый колпак, смежил веки и, как в яви, ощутил прикосновение тела давешней подруги. Эх, ма! Не думал не гадал, что еще обломится плотского греха. Благость снизошла на зампреда, умягчила шейные позвонки, что с хрустом все чаще и чаще напоминали о своем наличии, благость отогрела Дурасникова, омолодила, разгладила морщины, отутюжила мешки синюшные, почти согнав их с начальственного лика, благость же приподняла руку зампреда и оживила ленивым взмахом - иди, Коля, иди!

Шоколадова будто смерчем вымело. Дурасников опустил давно безмолвную трубку, переворошил бумаги, зачинил красный карандаш, а подумав, и синий, вытянул последовательно ящики из левой тумбы, сначала верхний, затем средний и, наконец, нижний. Ничего определенного не искал, привычка срабатывала - отдалял мучительное прочтение бумаг, налюбовавшись выдвинутыми ящиками, резко загнал их в ячеи, с грохотом и болью, так, что получалось, будто ящики виноваты, что суббота далеко, по улицам шныряет с книжечкой опасный тип и вообще все чего-то добиваются от Дурасникова, прекрасно сознавая, что мало он может, а хочет и того меньшего: покоя, покоя и... еще раз покоя.

После обязательного посещения мыслей о покое, рука привычно прянула к селектору и вытребовала подчиненных из тех, что особенно раздражали зампреда. Рать его управлялась не просто, за каждым чернела тень вельможного столоначальника, и лавирование без лоции требовало умения и каждодневного напряга.

Сосредоточиться Дурасникову не удавалось; перед глазами мельтешил Апраксин, переписывающий номера, невозмутимый, достойный человек, как раз из тех, коих Дурасников не понимал - всю жизнь без выгоды?! - боялся и ненавидел, зная, что ни при каких обстоятельствах не стать ему равным Апраксину; видно это всем и особенно самому зампреду, и сосущее, рвущее и пятнающее внутренности кровью ощущение второсортности ярило Дурасникова люто, до головных болей и задышливой злобы. Внешне он держался - не подкопаешься. Мог изобразить широту взглядов, мог терзаться сомнениями прилюдно, мог изменить точку зрения, вообще мог все, лишь бы ничего не менялось в сущностном порядке вещей: он правит, а другие подчиняются, он изрекает, прочие внемлят...

После посещения "двадцатки" Пачкуна, Фердуева с полной сумкой понеслась по делам. Каждый день распухал делами неимоверно. Почуваев просил закупить простыней, и хотя постельное белье - раздобывание, стирка и прочие - числилось за Почуваевым и Помрежем, хозяйка, контролируя их последнюю убогую закупку, решила обеспечивать предприятие бельем самолично. Единственно потребовала, чтоб почуваевская жена нашила метки для прачечной, работа противная, но обязательная, особенно шиковать с бельем Фердуева не намеревалась, вон в гостиницах, случается: ветошью застилают да рядном прикрываются. Фердуева понимала, что затраты на белье вычитаются из прихода, уменьшение денежных поступлений переживалось болезненно; нешибко привередливых клиентов Фердуева советовала размещать, по возможности, без белья, пусть притулятся на диванчике - все лучше, чем вокзальный зал полусидя или в сквере под газетным листом.

Подвалы института требовали неослабного внимания. Их грубо вымазанные стены скрывали возможности резкого скачка предприятия. Подвалы подкупали неприступностью, скрытостью от посторонних и пространством. Дело могло выгореть крупное, само производство Фердуева мыслила вести по ночам, начиная, скажем, за час до полуночи и завершая к первым петухам. За вывоз продукции не волновалась - не исключено, что клиентура вознамерится разбирать без остатка - еще хотела заказать умельцам-кулибиным оборудование несложное, вмиг разбирающееся на примитивные трубки и невинные бачки. Торопиться не стоило, но и пробуксовка в обещающем деле недопустима.

Пока Филипп благоволил, опасаться не приходилось. Филипп заднего хода не даст, жаден и крут, и Фердуева пожалела, что Филипп не молод, ему еще годков с десяток отслужить бы.

Заскочила в кооперативное кафе меж Остоженкой и Арбатом; переговорить о торжестве. Раз в год Фердуева задавала бал пайщикам и сотрудникам предприятия за свой счет. Фердуевские балы гремели в кругах посвященных. Скрывать? Нечего. Раз в год и церковные мыши в состоянии побаловать себя. Хозяйка оплачивала по счету смехотворную сумму, но стол пиршественный ломился, однажды, кажется Помреж вытянул из кофра фотоаппарат, намереваясь щелкнуть загроможденный невиданным жором стол и гулящих, Фердуева осадила: "А вот этого как раз не нужно! Лица снимай отдельно от стола или... стол но без лиц!" Через час-другой после застолья, только скромный счет удостоверял какой пир гремел милостью Фердуевой и, если любопытствующий разделил стоимость вписанной в бумажку снеди на число гостей, да кумекал в кооперативных ценах, получалось - стол наисиротский.

Фердуева зашла в вылизанную подсобку, тут же притащили кофе - и, не заметила кто - рюмку коньяка, вслед появился владелец, всегда завораживающий Фердуеву фамилией - Чорк.

Чорк - лицо отставного боксера, ручищи, как экскаваторные гребала, улыбка младенца - внимательно выслушивал, не перебивая и кивая самому себе. В заведении Чорка пить не полагалось, но не пить на балу скучно, и Чорк, как и многие, для проверенных лиц освоил незатейливое разливание коньяка в пузатые графины, ничем не отличающиеся от вместилищ подслащенных напитков.