Алексей Биргер - Москва - Варшава

Когда я теперь попаду в Москву, я не знаю. Я беременна, и мой муж очень счастлив.»

Я так и застыл с письмом в руке. Беременна? Значит, для нас все кончено? Или нет?..

Но письмо я сжег. А что я помню его от слова до слова — так я помню все, связанное с Марией и, если бы начал рассказывать о каждом мгновении наших встреч, отпечатанном в моей памяти предельно ясно, то мы бы никогда и из семьдесят девятого года не вылезли бы.

Я аккуратно взял в руки пластинку. Для верности, название (данное, естественно, по-польски) «Песенка о бумажном солдатике» в перечне песен Мария подчеркнула фломастером.

И я поставил пластинку.

Странно было слышать Окуджаву в переводе на польский. А аранжировки песен были очень красивыми, с сопровождением колокольчиков. А если не колокольчиков, то, может, небольшого ксилофона — в общем, инструмента или инструментов, дающих переливчатый звон.

«Жовнеже быв з папьеру…»

А потом и сам Окуджава запел — и его несильный, но такой проникновенный голос, его слова, в которых за легкостью тянущихся в небе перелетных птиц — одна за другой, за вожаком, в строгом порядке — ощущается трудная работа управляющих крыльями мускулов, до мучительной боли стиснули мне сердце.

Через два или три года я узнал, что в первом варианте этой песни у Окуджавы был ещё один куплет, который он быстро вычеркнул и больше не пел, не пел и на этой пластинке:

Если бы я знал эту строфу тогда! Ведь именно в этой свободе нам и было отказано. Не было у нас свободы «не спать ночей» — на ночь Мария улизнула в гостиницу, а что ей оставалось делать? И где была моя свобода «бить посуду»? Как мне было освободиться настолько, чтобы, вместо наговаривания гадостей Марии, вместо выплесков злобы, порожденных ревностью и отчаянием, начать хватать об пол тарелки, чашки — все, что угодно — и заорать на нее: «Все! Что бы ни было, а ты от меня не уходишь! Я тебя не отпущу!» Возможно — да что там «возможно», скорее всего — вся наша жизнь сложилась бы иначе, потому что на такой призыв она бы откликнулась. И будь у меня «свобода выбрать поезд» — я бы ещё в то время выбрал поезд «Москва-Варшава».

Но — «нас с детства обделила гармонией природа».

Однако — «есть высшая свобода и мы идем за ней». Я иду за ней, сегодня и сейчас, с томиком Ронсара под мышкой — издание восемнадцатого века, только что выловленное в «Мекке букинистов» — и до «высшей свободы», до фонтана со статуей Прозерпины, мне осталось всего несколько шагов…

Каким же долгим оказался путь к этой «высшей свободе»! Хотя, кто знает, возможно, все правильно, потому что, не пройди я сквозь все, что подстерегало меня впереди, не пройди я эти двадцать лет, я бы не только не смог прийти к этой «высшей свободе», но и не узнал бы её, когда она мне встретилась.

Поэтому, можно считать, все, что я совершил на тот Новый год, было необходимым этапом на моем пути.

Пластинка оказала на меня странное воздействие. Возможно, в сочетании с известием о беременности Марии. Боль сделалась нестерпимой, и я мечтал уничтожить эту боль, выдрать её из себя.

«Жовнежу быв з папьеру…»

«Надо убить эту любовь.»

«Ты не знаешь, какая боль…»

«Не знаю.»

Этот приступ боли перерос в приступ ненависти. Я ненавидел Польшу, все польское, я ненавидел Марию, я думал о том, каких любовников она заведет там, в Варшаве, после рождения ребенка… Что она не сможет прожить без любовников, я не сомневался. Потому что… Да, в тот момент я видел её вероломной настолько, насколько может быть вероломной только соплеменница Марины Мнишек. Вероломной, как Каролина Собаньская, агент Бенкендорфа, которая спала с Пушкиным и Мицкевичем, чтобы докладывать Третьему Отделению их самые заветные и потаенные мысли.

А Пушкин — в то время, когда уже знал об этом! — взял и подарил берет Каролины Собаньской своей Татьяне:

Почему Татьяна Ларина, «гений чистоты», была увенчана беретом великосветской провокаторши и доносчицы?

Одна из загадок Пушкина, на которые вряд ли когда найдется ответ.

Пушкин сам предлагает ответы на загадки. Перечти я в тот момент «Будрыс и его сыновья», я бы, возможно, постиг истину. Но понадобился долгий и трудный жизненный опыт, чтобы я, только недавно, разглядел простую тайну этой баллады.

«Три у Будрыса сына, как и он, три литвина…»

Почему надо подчеркивать очевидную истину, что у отца-литовца сыновья — тоже литовцы?

А?

В этом-то все и дело!

Но тогда я об этом не думал. Тогда я принял свое решение и договорился с Наташей — так звали племянницу декана (и мою будущую жену, можно и сейчас об этом сказать) — что на Новый год в нашу студенческую компанию мы отправимся вместе. Что такая договоренность означала, объяснять не надо.

Собрались мы у одного парня с итальянского отделения — пассия у него была у нас, в группе с профильным французским, его «предки», как тогда говорили (по-моему, и сейчас так говорят, да?) отвалили на дачу, и он предложил собраться у него, чтобы новый год встретить с Татьяной, и чтобы ему не пришлось никуда тащиться вслед за ней.

Потом этот «итальянец» тоже стал сотрудником КГБ, как и я. Встречаясь в последующие годы, мы усердно делали вид, будто ничего не знаем друг о друге, и выпивали на двоих с тем дружелюбием, которое, на самом деле, дорогого стоит: этими походами по рюмочным, когда мы пересекались, мы как бы обозначали друг перед другом, что один на другого в «организацию» не докладывает. И что мы всегда поддержим друг друга, возникни такой расклад.

С моими «предками» — с родителями, то есть — проблем не было. Они привыкли, что я, с самого начала студенческой жизни, встречаю Новый год с друзьями-однокурсниками.

И, естественно, дым был коромыслом. Многие разговоры вертелись вокруг Афганистана. Как ни странно, говорили об одном: если американцы во Вьетнаме потеряли пятьдесят тысяч, то мы потеряем вдвое больше.

И я завелся. Я орал:

— Американцы? Какие американцы? Да они воевать не умеют, им лишь бы ихний паек с шоколадом и сигаретами вовремя получать! Раз американцы потеряли пятьдесят тысяч — мы потеряем вдвое меньше!

Все переглядывались: мол, так он и должен говорить, завербованный уже. И это меня вдвойне бесило.