Томас Хетхе - Дело Арбогаста

Едва они выехали из Грангата, как тонкая снежная пороша превратилась на дороге в изрядной толщины пласт. На голых склонах потрескивал первый в этом году мороз, а когда дорога Б-33 за Генгенбахом пошла по другому берегу Мурга, над заснеженным полем уже по-настоящему повеяло ночной тьмой. Снегопад закончился, туч практически не осталось. Катя Лаванс закурила. Куда они едут, она не спрашивала. Мотор “Изабеллы”, поначалу с трудом прокашлявшийся и в городской черте еще не раз проявивший признаки беспокойства, вел себя совершенно нормально. Арбогаст вел машину осторожно, внимательно и не столько артистически, сколько отрепетированно, словно каждое переключение и любой маневр представляли собой балетные па, которые он, лишенный практики, бессчетное число раз повторял за все эти годы в мозгу. Когда ночь окончательно стерла белизну полей и молочно-белые цветы снега заплясали в лучах фар, Катя Лаванс внимательно посмотрела на Арбогаста: переключая скорости на въезде в какую-то деревеньку, он навис тяжелым плечом над пультом управления, обе его руки оставались при этом на баранке. В зале суда, и она это не могла не отметить, он следил за всем происходящим с предельным вниманием, тогда как сейчас взгляд его, устремленный в пустое пространство прямо перед ним, был безмятежен, мало того, он тоже был пуст.

Как и во все последние дни, на нем был черный однобортный костюм с белой сорочкой и, когда их обдавало светом фар редкой встречной машины, у него на груди вспыхивал красный вязаный галстук. И — тоже, как во все последние дни, — она буквально не сводила с него глаз, она всматривалась в продолговатое и, пожалуй, грубоватое лицо с волевым подбородком и самую малость припухлыми губами; на щеках у него, под туго натянутой кожей играли желваки, как будто он постоянно грызет что-то твердое. Веки у него приоткрывались так медленно, что казалось, будто его взгляд смеется. Они не разговаривали друг с другом, радио было выключено, не считая шума мотора, в салоне было тихо. Катя наслаждалась поездкой по пустынной дороге посреди заснеженных полей, забывая при этом о ходе времени. В населенных пунктах, проезжая через которые Арбогаст сбавлял скорость, она заглядывала в освещенные окна, смотрела на подсвеченные подъездные дорожки, на темные улочки, однажды бросила взгляд на часы на церковной колокольне, умудрившись не зафиксировать его на местонахождении стрелок. Один раз Арбогаст вцепился себе в загривок и просидел так некоторое время — но и такое она наблюдала за ним в зале суда, когда его что-нибудь особенно волновало. Руки у него очень крупные, подумала она, и как раз в этот момент они переехали через какой-то мост, и она внезапно сообразила: вот мы и на месте, где все произошло.

Вскоре после этого на обочине показались дома. Арбогаст сбросил скорость, проморгался и припарковал машину на стоянке возле какого-то постоялого двора. Он вышел из машины, и она следом. На улице было холодно, она застегнула жакет, надетый поверх свитера, — поверх красного чистошерстяного свитера, который она купила позавчера вместе с темно-синим брючным костюмом. Из приятных размышлений о том, как ей нравятся крупные золотые пуговицы жакета, ее вывел Арбогаст, внезапно остановившийся и что-то, чего она поначалу не поняла, сказавший. Когда он говорил, изо рта у него вылетало облако пара. Увидев неоновую вывеску, она сразу же поняла, куда они приехали. На вывеске значилось: “У ангела”.

— Ты ведь сюда хотела, не так ли?

Она отметила, что он внезапно обратился к ней на “ты”, и не поняла несколько агрессивную нотку, ни с того, ни с сего послышавшуюся в невинном вопросе. В конце концов он сам пригласил ее прокатиться. Она подумала и над тем, не следовало ли ей в пути прервать неловкое, пожалуй, молчание. Конечно, решила она наконец, она хотела сюда. Или она хотела чего-то другого?

— Да.

Она поправила прическу. Было ветрено, и она мерзла. Она закурила. О неоновой вывеске в полицейских протоколах не было сказано ни слова.

— А зачем?

Она могла бы ответить, но вместо этого пожала плечами. Она уже давно призналась себе в том, чего ей на самом деле хотелось, причем хотелось по настоящему, — хоть однажды поучаствовать в одной из историй, которые она неизменно узнает с изнанки, узнает с оборотной стороны, именуемой смертью. И после всего, что она предприняла ради Марии Гурт, у Кати несомненно было на это право.

— А после этого случая у тебя была женщина? — спросила она, расхрабрившись.

Впервые он почувствовал, что тяжесть прошлого, став еще непосильней, начинает притягивать к себе настоящее. Он придвинулся к ней совсем вплотную — и какое-то время казалось, будто он ее сейчас ударит.

В испуге она затеребила его за рукав.

— Мне холодно.

Во тьме она выудила из пачки сигарету.

— Тогда поехали дальше, — сказал он, и они вернулись в машину. Чуть подавшись вперед, он завел машину и поглядел на нее при этом через плечо.

— Когда мы с ней прямо здесь в первый раз поцеловались, все на свете просто пропало. Вдруг взяло и пропало все остальное. Такого со мной никогда не было.

Катя Лаванс кивнула. Она была рада тому, что опасный миг миновал. Пока Ганс Арбогаст выруливал на дорогу, она откинулась на спинку сиденья.

— Понимаю, — сказала она.

Он вопросительно посмотрел на нее.

— Смотри на дорогу! Она рассмеялась.

— Я видела ее снимки. Мне ясно, что она была счастлива с тобой. А я повидала немало мертвых женщин.

— Значит, ты веришь, что я не убивал ее?

Катя Лаванс, отвернувшись от него, смотрела в окно, она так ничего и не ответила, и прошло приличное время, прежде чем неприятная тишина ее затянувшегося молчания утонула в треске мотора. Меж тем долина, по которой они ехали, заметно сузилась, превратившись едва ли не в ущелье, и на краю чистого неба взошла практически полная луна. Лес подступал к дороге с обеих сторон вплотную, тесная дорога петляла, Арбогасту приходилось то и дело переключать скорость. Кое-где асфальт шел трещинами. В какой-то момент, когда дорога стала чуть свободнее, он снял правую руку с баранки и опустил ей на бедро — опустил легко, непринужденно и как бы невзначай. Катя никак не откликнулась на это прикосновение, но и не отодвинулась. Большие дома, какие строят себе шварцвальдские крестьяне, то и дело оказывались в опасной близости от дороги, практически на обочине. Под исполинскими крышами редкие огни казались маяками, высвечивающими безобидный фарватер в усеянном рифами море. Луна сияла вовсю.

Катя думала о том, с какой осторожностью она подкладывала камень под холодную голову мертвой женщины. Завтра она объявит судьям и присяжным, что он невиновен, и объяснит почему, но ведь для этого ей придется зарыться в его жизнь и перелистать ее, как страницы собственного дневника, а он так никогда и не поймет, что именно она испытывала, проводя свои опыты. Прошлое было столь же холодным, как голова мертвой женщины. Неужели Кате и впрямь хотелось бы очутиться на ее месте? Или она испугалась бы? Катя вытащила сигарету из пачки и закурила.