Томас Хетхе - Дело Арбогаста

Она закрыла глаза. И вновь открыла, когда Арбогаст, медленно проехав по улицам какого-то селенья, повел машину круто в гору и параллельно теченью бегущего посреди двух обрывов ручья. Примерно на середине подъема, на мало-мальски ровной площадке он остановился.

— Это Триберг, где вы тогда ужинали? — спросила она.

— Да. Там, наверху, гостиница.

Катя Лаванс открыла окошко и выпустила сигаретный дымок в глухую тьму. Темно было и в селенье, темно и тихо, лишь вода ручья шумела, обрушиваясь на камни. Здесь неподалеку был и водопад, но отсюда его слышно не было. Из гостиницы выше по склону на верхушки деревьев падал рассеянный свет.

— “Ручьи в тех горах холодны, Никто здесь не сунется в воду”. Знаешь это? — спросила она.

— Нет. А что это такое?

— Стихотворение. В нем описывается Шварцвальд.

— Здешние места?

— Да. Как раз здешние.

Она высунула голову в окошко и на мгновение закрыла глаза. Она вдыхала запах снега и сырой лесной почвы.

— А как там дальше?

— “Но мы-то лежали внизу и вверх не разведали ходу”.

Катя с трудом припоминала стихи, которые заучила наизусть еще в школе.

— Кто это сочинил? — поинтересовался Арбогаст.

— Брехт.

— Коммунист?

— Да. Он, если так можно выразиться, сам вышел из Шварцвальда.

— Правда? А разве он не удрал в Восточную зону после войны?

— Удрал.

— А ты? Ты туда вернешься?

Катя выкинула окурок в окошко, пожала плечами. Все задают ей этот вопрос, и она уже не знает, что отвечать. Но, разумеется, она вернется — у нее там Ильза.

— У меня там маленькая дочь.

— А сколько ей?

— Моей Ильзе двенадцать.

Арбогаст кивнул, словно давая понять, что понимает, каково ей. Все, задавая ей этот вопрос и получая ответ, точно так же глубокомысленно кивают. Разумеется, она вернется к дочери. Ее и выпустили-то только потому, что на этот счет не было никаких сомнений. Но иногда ей казалось, что там, в ГДР, ее возвращения дожидаются слишком много мертвецов. Арбогаст все еще смотрел прямо перед собой — в селенье, в лес, поверх крыш. Как страстно хотелось ей вскрыть его воспоминания подобно тому, как подвергает она аутопсии человеческие ткани.

— Но Брехт уже умер. — Да, умер.

— А стихотворение все равно красивое.

— Там и дальше есть. Но я забыла конец.

Как всегда, мысль о возвращении заранее удручала Катю Лаванс. А не поужинать ли ей с ним в гостинице, тогда, может, она и стихотворение до конца вспомнит?

— Лучше не надо… Но с Марией ты там был?

Арбогаст кивнул, и оба уставились на ярко освещенный ряд окон на нижнем этаже старой гостиницы.

— А ты не проголодалась?

— Проголодалась. Но ведь все примутся на нас глазеть.

— И то верно.

Она подалась к нему, обняла спинку его сиденья, широко улыбнулась.

— Ты ведь — мое самое знаменитое дело, — сказала она, смахивая прядку со лба и подставляясь под его поцелуи.

И когда он начал целовать ее, и она закрыла глаза, ей почудилось, будто она его сообщница, странным образом преданная ему безраздельно и постигшая его тайну. Его губы медленно играли с ее губами. Он целовал ее, как человек, умеющий владеть собой, на что, собственно, она и надеялась. Она утопала в его дыхании. Она знала: даже если он и впрямь убил Марию, то сделал это, сам не понимая, что происходит. Когда в какое-то ничтожное мгновенье ее шея напряглась и окаменела в его руке, он наверняка этого даже не заметил. Она ведь не сопротивлялась. Ровно наоборот, — и додумавшись до этой точки, она затаила дыхание. Его губы дрогнули, затем отлипли от ее губ. Прошлое притягивает к себе настоящее, подумал он, и ему стало страшно. Он обхватил ее лицо руками. Провел ладонью по закрытым глазам, и только еще какое-то время спустя она сделала выдох.

И вот он уже вновь завел машину. Он развернулся, они поехали в обратном направлении. И опять практически не разговаривали друг с другом, и возвращение, как показалось ей, длилось куда дольше, чем только что закончившаяся вылазка в неизвестное. Она медленно выкурила сигарету, выкинула окурок в окно, и в зеркале заднего обзора он увидел, как рассыпается и гаснут искры на сухом асфальте. Чуть позже, глядя прямо перед собой, Арбогаст сказал: вот здесь это и было. И тут же они вновь взлетели на какой-то мост, в заднем стекле замелькали деревья и кусты на берегу реки, а самой ее не было видно. Луга, залитые лунным светом, промерзшая дорога, и никого на ней, кроме них.

И вновь его рука соскользнула с баранки и опустилась ей на бедро. Катя Лаванс откинула прядку со лба и закрыла глаза. Тыльной стороной ладони он водил по боковому шву ее брючины, как будто ища какой-то след, о существовании которого было известно только ему. Лишь когда ему пришлось переключить скорость, он на мгновение убрал руку — и сразу же вновь продолжил свою равномерную ласку, — а гладил он ее так же равномерно, как вел машину, — и вот она уже почувствовала себя саму частью мчащейся по дороге “Изабеллы”. Но тут скорость пошла на убыль, машина прокатилась какое-то расстояние по инерции и наконец застыла на месте. Катя все еще сидела закрыв глаза. Ее ощущения, казалось ей, были точно такими же, как во время игры на терменвоксе, когда, водя пальцами возле антенн, но так и не прикасаясь к ним, ты меняешь высоту и громкость звучания. И само звучание, возникающее при этом, кажется словно бы живым существом. Если бы ей удалось в вечной битве живых и мертвых оказаться на стороне живых! И вновь ее лицо очутилось в его руках, и вновь они принялись целоваться. Впервые за всю поездку она разобрала, как от него пахнет.

— Можешь открыть глаза, — тихо сказал он. — Приехали.

Его голос звучал прямо возле ее уха, она чувствовала, что он улыбается, она доверяла ему, она ему доверилась, она открыла глаза. Далеко не сразу поняла она, что они вернулись в сарай, переоборудованный под гараж. От потолочных балок расходились темные тени, но полного мрака здесь не было, потому что сквозь щели в стенах просачивалась самая малость лунного света. Но его тело, нависая над ней, накрывало ее сплошной тьмой. Они обнялись, начали целоваться, его руки внезапно оказались повсюду — у нее под пуловером, у нее под брюками, — она прижималась к нему как можно плотнее, но все же вскоре им стало тесно и они выбрались из машины.

Влажные плитки пола мерцали во мраке. Пахло затхлостью и было холодно. Но не по силам холоду было бы сейчас остановить их. Ей не терпелось оказаться полностью обнаженной; она вновь закрыла глаза и прилегла на капот, позволяя ему раздеть себя. Прижалась лицом к теплой и сухой жести, принимая его толчки и отвечая на них столь страстно, что они то и дело сбивались с ритма. В конце концов, схватив ее рукою за шею, он заставил ее подстроиться под себя. Ей показалось, будто в нее проник красивый и хищный зверь; на мгновение она замерла. Обретя внезапную остроту ощущений, она различала сейчас отдельные балки на едва подсвеченном луной потолке, вдыхала затхлый запах, наслаждаясь им, наслаждаясь и им, и холодом. Но вот его рука пережала ей дыхание, и она почувствовала, что сейчас кончит, буквально сию секунду. Наконец-то, подумала она, мне наплевать на смерть. С какой нежностью переворачивала она тогда, в ходе опытов, мертвую красотку. И какие роскошные у нее были плечи. Катя Лаванс вспомнила, как провела рукой по коротко остриженной голове мертвой девушки. Как одной рукой осторожно приподняла ей голову и подложила камень. Горло сдавила боль. Наконец-то мне наплевать на смерть, подумала она, а ее страсть разгоралась все неистовей. Мария, подумала она и вцепилась ему в руку, сдавившую ей горло. Я не могу дышать, подумала она, закрыла глаза и кончила. Вернее, начала кончать, потому что, едва начав, никак не могла остановиться, и теперь уже все и впрямь было и безразлично, и просто. Крашеная жесть капота остыла за какие-то доли секунды и остудила ее раскаленный и бешено пульсирующий лоб, на смену слепому возбуждению пришла тлеющая боль, пронзив ее мириадами булавок. Но и боль не имела значения, потому что и ей суждено было кончиться. Еще мгновенье, не своим голосом пробормотала она, но кончилось и это мгновенье. Как бы нехотя она держалась за его руку, по-прежнему сдавливающую ей шею, равнодушно и как бы издалека чувствовала, что Арбогаст по-прежнему вонзается в нее и что она сама помогает ему по-прежнему.