Жорж Сименон - Побег аристократа. Постоялец

— Да.

— Кто дал тебе морфий?

— Врач.

— Когда придет ее время, она опять захочет…

— Знаю. Он оставил мне еще одну ампулу.

Это было невероятно: слова, фразы, даже факты, в конечном счете, сама реальность больше не имели для него ни малейшего значения. Голова была ясной, он владел собой и знал, что на все вопросы отвечает подобающим образом, держится как нормальный человек.

И в то же время он был очень далеко — вернее, высоко; он видел Жюли в вечернем платье на лестничной площадке, освещенную пыльной лампочкой, видел и себя — с взъерошенными волосами и расстегнутым воротом рубашки.

— У тебя кровь течет!

— Да ладно, ничего…

— Это она, верно?

Ну да, да! Только все это не представляло интереса. Только что он за несколько часов, если не минут — в точности он и сам не знал, когда это с ним случилось, — совершил такой колоссальный скачок, что мог теперь холодным проницательным взглядом свысока созерцать мужчину и женщину, шепчущихся на лестничной площадке гостиницы в час, когда готовится забрезжить новый день.

Разумеется, он отнюдь не развоплотился, не порвал с материальным миром. Он по-прежнему был господином Мондом или Дезире… скорее Дезире… Нет! И это тоже не важно. Он был человеком, который долго, сам того не сознавая, влачил свой человеческий удел, как иные таскают с собой свою болезнь, о которой не ведают. Он был человеком среди людей, таким же суетливым, как они, которые то мягко, то с остервенением заталкивали его в общую давку, мало интересуясь тем, куда он идет.

И вот теперь в этом лунном сиянии, будто под воздействием магических икс-лучей, он вдруг увидел жизнь по-другому.

То, что некогда считалось важным, более не существовало — все покровы, мякоть, вся плоть, уловки лицемерия, да и почти все, что творилось с ним и вокруг, тоже…

Но вот ведь что! Говорить об этом не стоило труда — ни с Жюли, ни с кем-либо другим. Это было непередаваемо.

— Тебе ничего не нужно? — спросила она. — Хочешь, я распоряжусь, чтобы тебе сюда кофе принесли?

Нет… Да… Ему было все равно. Вернее, что нет. Скорее бы его оставили в покое.

— Ты зайдешь рассказать мне, как пойдут дела?

Он обещал. Она поверила не более чем наполовину. Может быть, предполагала, что, проснувшись в середине дня, она узнает, что он уехал с этой женщиной, распростертой на железной кровати?

— Ну что ж! Держись!

Жюли уходила с сожалением. Ей хотелось выговориться… сказать ему… Что именно? Что она с самого начала поняла: у них это не навсегда. Что хоть она всего лишь бедная девушка, она угадывает некоторые вещи, что, в сущности…

Он видел, как она оглянулась у поворота лестницы, подняла голову, чтобы еще раз взглянуть на него. Потом вернулся в свою комнату, запер за собой дверь — и вздрогнул, услышав голос, пока еще невнятный:

— Кто это?

— Знакомая.

— Это твоя…

— Нет. Мы просто друзья.

Тереза уже снова созерцала наклонный потолок мансарды. Он опять уселся на стул. Время от времени он вытирал носовым платком кровь, все еще сочившуюся из губы, она ее прокусила очень глубоко.

— Он тебе оставил еще? — по-прежнему не двигаясь, спросила она монотонным голосом лунатика.

— Да.

— Сколько?

— Одну.

— Дай мне еще, сейчас…

— Нет, позже.

Она покорилась кротко, как малое дитя. Такая, как сейчас, она была одновременно и девочкой, и старухой в большей степени, чем тогда, когда он встретил ее поутру в городе. Да и он сам, когда, бреясь, проводил пятнадцать минут перед зеркалом, часто казался себе постаревшим ребенком. И бывает ли человек хоть когда-нибудь чем-либо иным? Толкуешь о прожитых годах, как если бы они существовали в действительности, а потом замечаешь, что между тем временем, когда ты ходил в школу, или даже тем, когда мама укрывала тебя перед сном, и этим, переживаемым сейчас, в сущности, ничего не было…

Луна еще слабо светилась на небосклоне, густая синева которого уже сменилась легкой голубизной утра, и белые стены комнаты стали выглядеть более по-человечески, не такими мертвенно-бледными.

— Ты спать не будешь? — спросила она еще.

— Не сейчас.

— А мне так хочется спать!

Ее бедные усталые веки трепетали, было видно, что ей ужасно хочется плакать, она стала еще намного болей тощей, чем раньше, это была старая женщина, уже почти бестелесная.

— Послушай, Норберт…

Он встал и пошел ополоснуть лицо, стараясь производить как можно больше шума, только бы помешать ей говорить. Так было бы лучше.

— Ты меня не слушаешь?

— Зачем?

— Ты очень сердишься на меня?

— Нет. Постарайся уснуть.

— Который час?

Он куда-то засунул свои часы, потребовалось некоторое время, чтобы отыскать их.

— Половина шестого.

— Хорошо…

Она ждала, послушная. Он не видел выхода. Что делать, куда приткнуться? Пытаясь отвлечься, он вслушивался в привычные шумы отеля, где знал уже почти всех постояльцев. Знал, кто когда возвращается, распознавал голоса, доносившиеся до его каморки лишь слабым отзвуком.

— Лучше было бросить меня умирать…

Врач его предупреждал. Только недавно, как раз когда пришел доктор, она уже разыгрывала перед ними эту комедию, но сгоряча, на пике припадка, она тогда бросилась к ножницам, которые валялись на полу, и попыталась пронзить себя ими за неимением кинжала.

Теперь она опять взялась за старое, но холодно, вяло, и это его не тронуло. Она не унималась:

— Зачем ты помешал мне умереть?

— Спи!

— Мне так не заснуть, я это точно знаю.

Тем хуже! Вздохнув, он отошел к слуховому окошку, оно вернуло ему красные крыши и шумы пробуждающегося цветочного базара. Это был час, когда на улице Монторгёй его ночной сторож разогревал у себя в чуланчике свой утренний кофе. Кофе он наливал в маленький голубой эмалированный кофейник. А пил из деревенской чашки с грубо намалеванными цветами. Центральный рынок в это время уже кипел в полную силу.

А потом он сам на улице Баллю долгие годы просыпался всегда в один и тот же час и тихонько соскальзывал с двуспального супружеского ложа, стараясь не разбудить тощую, жесткую женщину, которая не спала.

Когда он совершал свой утренний туалет с той же тщательностью, с какой делал все, за что брался, над его головой этажом выше включался будильник и большой мальчик с припухшим ртом и взъерошенными волосами, который приходился ему сыном, зевая, вылезал из-под одеяла, потягивался, вставал на ноги.

Поладила ли его дочь со своей мачехой теперь, когда его не стало рядом? Нет, чего-чего, а этого случиться не могло. Значит, когда ей нужны деньги, ей больше не к кому обратиться. Это скверно. У нее двое детей. Наверное, она любит их, как все матери, — или, может быть, это тоже пустая иллюзия? — так или иначе, она живет, не очень-то занимаясь ими, то и дело болтается где-то с мужем, возвращаясь домой далеко за полночь.