Татьяна Устинова - Хроника гнусных времен

За лимонной шторой в мокром саду упал и развалился на части гром, и вместе с ним развалился на части Кирилл или то, что было им недавно, потому что между двумя ударами сердца он перестал существовать, и осталась только буйная безудержная радость.

Со следующим ударом сердца он вернулся.

Лил дождь и налил на полу небольшую лужицу. Тянуло холодом и запахом мокрых цветов. Настя медленно дышала ему в шею.

С тех пор как они поднялись по лестнице, прошло семь минут, а вовсе не три столетия.

Он поднял тяжелую руку – как будто чью-то чужую – и положил ее Насте на голову.

– М-м-м?.. – сонно промычала она и потянула на себя покрывало, устраиваясь спать.

– Подъем, – прошептал он, – нас ждет чай с родственниками.

– М-м-м? – опять промычала она.

– Чай, – сказал он и легонько потянул ее за волосы, – чай, миледи.

– Какой еще чай? – забормотала она недовольно. – Ты что, с ума сошел?

И вдруг вскочила, поддав головой его руку.

– Чай! – завопила она и спрыгнула с кровати. – Господи боже мой, я совсем забыла, нас же ждут пить чай!

– Об этом я и говорю, – сказал он и захохотал.

– Не смей! Где мои брюки?!

– Понятия не имею. А мои где?

– Да ладно, все равно все сырое, потом найдем. Вставай, что ты лежишь! Они сейчас подумают, что…

– Что мы украдкой целуемся на лестнице, как юнкер с гимназисткой, – подсказал Кирилл.

– Кирилл, вставай! Где твои вещи?

– Мои вещи в твоем гардеробе.

– А? А, ну да, – она подбежала к гардеробу, лихорадочно водя щеткой по мокрым волосам, – вот черт возьми!..

В него полетело какое-то барахло, которое он ловил и складывал на покрывало.

– Ну что ты лежишь?!

– Я устал, – объяснил он с удовольствием, – я устал потому, что ты на меня напала, бросила на кровать и хорошенько мною попользовалась.

– Я тебя не бросала!

– Еще как бросала.

Пыхтя, она кое-как напялила майку, натянула шорты и швырнула под зеркало щетку, которую все время держала в руке.

– Я скажу всем, что ты в душе, – сообщила она уже из-за двери. По лестнице затопали босые пятки, и все смолкло.

Кирилл полежал еще немного – может, он любит принимать душ по полчаса, – а потом поднялся. Fo-лова была тяжелой, как будто он нанюхался душных цветов.

Почему он непременно должен идти пить какой-то чай, да еще делать вид, что задержался в душе?! Почему он не может проспать весь остаток дня, а потом полежать на диване с книжицей под названием “Кровавые твари” и Настей Сотниковой под боком?

Черт бы подрал все семьи на свете!

Ровный шум дождя, отдаленные голоса на террасе, осторожный скрип половиц, как будто по ним прошел кто-то совсем невесомый – старый дом жил своей жизнью, загадочной и непонятной.

Кирилл вдруг подумал, что уж дом-то точно знает, что произошло с его старой хозяйкой, и скорее всего знает, что еще только должно произойти.

Знает – и молчит.

Из кухни вышла Муся с подносом в руках и издалека улыбнулась Кириллу. Следом за ней выскочила Настя. У нее был озабоченный и преувеличенно деловой вид. Такой вид всегда принимали сотрудники Кирилла, когда он в очередной раз заставал их за пасьянсом.

– Мусенька, ты уронила, – сказала Настя и сунула какой-то сверточек в карман Мусиного фартука. – Что ты так долго, Кирилл!

– Я не долго.

– Возьми, пожалуйста, на плите второй чайник. И пошли, пошли!..

Когда он с чайником в руке вышел на террасу, вся семья чинно пила чай и, кажется, даже никто не ссорился.

Тетя Александра взглянула на него, раздула ноздри, но ничего не сказала. Мышки-Сони на террасе не было.

– Как там в городе? – спросил Сергей.

– Все нормально, Сереж, – ответила за Кирилла Настя. – Кирилл, тебе чай с мятой или обычный?

– Где вы побывали? – Света болтала тонкой ложечкой в синей чашке, не поднимала глаз и усмехалась загадочно. – Достопримечательности осматривали?

– Хотели в Кунсткамеру, – объяснил Кирилл, – но она по понедельникам не работает. Эрмитаж тоже закрыт. Мы в Зоологическом музее отдохнули.

Владик радостно захохотал и толкнул в бок свою мамашу, которая величественно покачнулась – как стог с сеном.

– Не балуйся, сынок, – попросила она кротко.

– Мам, у тебя голова болит? – спросил Сергей у Нины Павловны. – Может, попросить чего-нибудь у Сони? У нее наверняка есть от головы.

– Тетя, а где Соня? – подал голос Дмитрий Павлович. – Юля, ты звала ее к чаю?

– Ну конечно.

– Может, мне сходить? – спросила Настя, всем своим видом выражая немедленную готовность бежать за Соней.

– Ее никогда не дождешься, – сказала тетя Александра и поджала губы, – с ней вечная история, никогда ее нет.

– Я здесь, мама.

Голос был такой странный, что Кирилл быстро обернулся, не донеся чашку до рта.

– Что случилось? – быстро спросила Нина Павловна, и все вдруг смолкло, даже Света перестала звякать ложечкой о чашку.

Серое личико перекосилось, как будто мятая бумага, обозначилась густая желтизна вокруг глаз, губы затряслись, и Соня сказала, рассматривая носки своих тапок:

– Ожерелье поддельное. Мама, налить тебе молока?

– Ты же знаешь, – сказала тетя Александра холодно, – что я не пью чай с молоком. Это портит цвет лица. Что это за глупость? Почему ты решила, что оно поддельное?

– Потому что я только что поговорила с ювелиром. – Держась очень прямо, Соня прошла к свободному креслу рядом с матерью и села, так ни на кого и не взглянув. – Он сказал, что нет никаких сомнений. Что ожерелье старое, но в нем нет ни одного ценного камня. Стекляшки.

– Сонечка, хочешь чаю? – быстро спросила Муся и посмотрела на Настю.

– Да. Спасибо.

– Вот это да! – радостно сказал Владик. – Выходит, что бабуля оставила тебе стекло?! Ну, молодец! Ай да бабуля! Кремень старуха!

– Я всегда говорила, – вступила тетя Александра с трагическим злорадством в голосе, – что моя сестра гадкая женщина. Змея. Всю жизнь как сыр в масле каталась, и никто ее не интересовал! Она даже из гроба над нами издевается. Сонька, не смей реветь. Нам от нее ничего не надо. Моя дочь не побирушка, чтобы на чужие бриллианты рот разевать!

– Это были никакие не бриллианты, мама, – выговорила Соня очень четко. – Это было просто стекло.

И заплакала. Слезы лились из ее глаз, капали с носа и подбородка, и Кирилл быстро подумал – как по-разному плачут женщины. Большинство плачет “для красоты” или от жалости к себе. Меньшинство – от искреннего огорчения или усталости. Соня плакала так, как будто у нее горе. Самое настоящее горькое горе, и поправить ничего нельзя. Она даже слез не вытирала и нисколько не заботилась о том, чтобы выглядеть “прилично”.

Она плакала, как человек, потерявший последнюю надежду.

– Сонька, не рыдай! – прикрикнула тетя Александра. – Все равно тут тебе никто не сочувствует. Все довольны.