Марина Серова - В духе времени

Муса вынул нож. Щелкнуло, выскакивая, лезвие.

— Иди-ка сюда, земляк, — невозмутимо сказал киллер. — Или попросишь, чтобы я сам подошел? Я не гордый — подойду.

Докукин разинул рот, и из его рта вырвалось сиплое:

— Не на-а-а…

— Вот, кажется, уже начал умнеть, — сказал Киврин назидательно, — это хорошо. Однако поздняк метаться. Отрежь ему ухо, Муса. Только технично, чтобы он много крови не потерял и не ополоумел.

— Легко, — сказал Мусагиров, хватая Докукина и поднося нож к его уху.

В этот момент в комнату заглянул охранник Киврина и доложил:

— Босс, там к вам, значит… Лаптев!

— Кто-о? — переспросил Киврин, а Муса даже выпустил Докукина. — Федор, что ли?

— Ага. Пришел, падла, с повинной. Говорит, что у него с вами есть о чем потереть. Говорит, что может помочь вернуть какие-то триста штук. Сказал, что вы знаете, о чем речь.

— Ну-ну, — удовлетворенно покивал Мандарин, — это лучше. Уже лучше. Пойдем-ка послушаем, Муса, чего нам принес Федор Николаич.

— С ним еще какая-то старуха, — добавил охранник. — Говорит, что она понадобится.

— Так веди их в дом, — скомандовал Киврин и, повернувшись к обмякшему, белому от ужаса Докукину, сказал почти мягко, этаким показательно-отеческим тоном:

— Повезло тебе, сынок. Думай. Хорошенько думай! Говорят, когда человека прижмет, он способен на что угодно. А ведь ты у нас гений, кажется? Вот и докажи это. Идем, Муса.

В гостиной Киврина ждали Федор Николаевич, бледный, прямой, глядящий прямо перед собой, и женщина в возрасте в болоньевой курточке, с выбивающимися из-под вязаного берета подкрашенными хной волосами, в которых сильно просвечивалась седина. Из-под доходящего чуть ниже колен старого синего платья виднелись кривоватые, изуродованные варикозом синеватые ноги, вызывающие неуловимую ассоциацию с лежалыми куриными окорочками. Киврин поморщился и без предисловий гаркнул:

— Сам пришел? Молодец. Может, я тебя за это и помилую, Федя. А это что за старая кикимора?

— Это не кимимора, — тихо сказал Федор Николаевич, — это двоюродная тетка Докукина. Кстати, она хорошо знает Охотникову и она видела ее на тарасовском вокзале сегодня днем. Я сразу понял, какая удача к нам в руки плывет, вот, решил исправить свои ошибки… пришел к вам.

— М-да? А как со старухой срастился? Ты же только сегодня из Москвы должен был приехать. Как от меня сбежал…

— Так я тоже ее на вокзале встретил. Она меня и спрашивает: «А ты, Федор Николаевич, что, вместе с Женей ехал?» Тарасов — большая деревня, друг друга многие знают, и вот докукинская родственница уже знает, что я Женю нанимал.

— Тетка, говоришь? Муса, есть у Докукина тетка-то?

Тот кивнул.

— Ну что же, пока складно, — сказал Киврин. — А что ты-то, Федор Николаевич, речь держишь. Пусть она сама скажет. Ведь вроде про деньги, которые у меня сперли, речь шла. Ну, говори, бабуля, не телись.

— Да я, сынок, видела Женю сегодня на вокзале, — полился скрипучий старушечий голос, — она, значит, странная какая-то была. Я с ней поздоровалась, а она и мимо. В руках у ней пакет был, да он, видно, надорвался, а оттуда вывалился чемоданчик. Вот Федор Николаевич говорит, что какой-то важный это чемоданчик.

— Как он выглядел? — подаваясь вперед, спросил Киврин.

— Да обыкновенно. Коричневый такой. Симпатичный. Она его в камеру хранения положила. Номер девять — семьдесят два. Я это… мельком углядела. Хороший чемоданчик. Я б себе такой купила для лекарств, коли б знала, где продаются-то.

— Ну, бабка, если правду говоришь, — торжественно сказал Киврин, вставая, — то будут тебе и лекарства, и чемоданчики, а когда помрешь, то я тебе памятник поставлю. Но только если эта камера хранения 972 в самом деле та самая, в которую Женя чемоданчик положила. Только сомневаюсь я что-то…

Повисла пауза.

— Хотя, с другой стороны, куда ей бабки-то девать. Все правильно, — пробормотал Киврин. — На ее месте в камеру хранения — самый правильный ход. Да! Поехали.

— А мне ж Федя сказал, что тут Коля, племянник мой, гостит. Вот, хотела повидаться. А то как же?

Киврин метнул на Федора Николаевича быстрый взгляд и махнул рукой:

— Муса, приведи сюда нашего ученого. Может, встреча с родственницей его успокоит?

— Ась?

— Да я не тебе, бабка. Сейчас придет твой Коля. Только ты с ним два слова скажи, и поедем на вокзал. Ты мне ту камеру лучше пальцем покажи.

— Да их там много, сынок…

— Знаю, бабуля, знаю, ну ничего, поищем — и найдем. Вот и твой Коля. Докукин, мы тут к тебе родственницу привели.

— Как-кую родственницу? — моргнув, выговорил Докукин.

— Твою. Тетка она тебе, что ли…

Докукин сгорбился, зачем-то оглядел всех собравшихся — директора цирка с его сопровождающей, Киврина, Мусагирова, охранника у дверей, сказал:

— Да я… не…

— Не узнаешь, что ль, с перепугу, а? — весело спросил Киврин. — Ну и ладно. Потом повидаетесь. Уведи его, Муса.

— Погоди, — в старушечьем голосе послышались настойчивые нотки, — что-то он тут у вас какой-то бледный. Коля, с чего ты бледный-то, а?

Докукин смотрел, не понимая.

— Все, поехали! — грузно поднялся из кресла Киврин, но тут старуха вытянула вперед руку с раскрытой ладонью и ударила ему в грудь. Удар был, казалось, несильным, но у Киврина молниеносно сбилось дыхание.

— Не спеши, милок, — старческий голос куда-то пропал, и затем я произнесла своим обычным молодым голосом: — И ты не спеши, Муса.

Мусагиров дернулся было, но я подняла руку и выстрелила ему чуть повыше колена. Тот повалился как подкошенный. Охранник у двери окаменел, и тут дверь распахнулась с такой силой, что в общем-то не хлипкого парня отбросило метра на три.

В проеме показался бледный, с разбитым лицом Голокопытенко, который бочком-бочком пронырнул по стеночке и спрятался за креслом, в котором сжался ошеломленный Киврин. Наверное, того, кто следовал позади него, он опасался гораздо больше бандита Мандарина.

Мощный рык заставил меня на мгновение похолодеть. Прорисовался могучий силуэт Чернова, и в следующее мгновение он вступил в гостиную. Но не один. В левой руке он держал оглушенного амбала из числа людей Мусы и Мандарина, а правая… о!.. правая рука сжимала ошейник, перехватывающий мощную шею тигра.

Тигра!

При виде зверя Киврин рыхло, по-бабьи вскрикнул и поджал под себя жирные ноги. Вскрикнул и Нуньес-Гарсиа, но этот крик, напротив, был радостным. Федор Николаевич опрометью бросился к зверю и обнял его за голову.

— Пифагорчик, — нежно заговорил директор цирка, — вот он ты! Прости, что я тебя вот так… что из-за меня…

— Смотри, Николаич, не тискай его сильно, а то, чего доброго, откусит он тебе башку, — предупредил Чернов. — И, кстати, за дело… Ведь это из-за тебя его стащили из цирка.