Татьяна Степанова - Пейзаж с чудовищем

– Да, спасибо, вы нам очень помогли, Алла Борисовна. – Катя поняла, что ей мягко намекают, что пора восвояси. – Последний вопрос: как мне разыскать ту медсестру – вашу подругу Соню? Не могли бы подсказать? Как ее фамилия?

– Соня Волкова. Она не подруга мне была, намного старше, ей уж за тридцать тогда было, это я девчонка-студентка. Она жила там же, на Карла Маркса, в том же доме, только в соседнем корпусе, с дочкой-школьницей. Только вы не сможете…

– Что не смогу? – уточнила Катя, поднимаясь с кресла.

– Расспросить ее вы уже ни о чем не сможете.

– Почему? Она уехала из Мытищ?

– Ее убили, – сказала Алла Борисовна, и на ее лицо легла тень. – Такой ужас! Ее зверски убили. Не успели мы Адриана Андреевича похоронить, а тут эта новость через две недели. Убили в ее собственном подъезде. Размозжили голову.

Голоса доносились из гостиной, где стены затянуты алым сафьяном. И Мещерский поразился: дом-дворец снова позволил слышать, что происходит. Как будто пожелал, чтобы кое-что предали огласке, а остальное по-прежнему осталось в глубокой тайне. Эта странная особенность дома-дворца включать и выключать звук словно по собственной прихоти показалась Мещерскому чем-то совершенно живым. Словно дом-дворец тоже принимал участие во всем происшедшем и готовил новые неожиданные и страшные сюрпризы.

Однако пока ничего страшного не происходило. Двое просто беседовали. Точнее, одна пела как сирена, а другой бурчал.

– Артемий Ильич, что вы на меня так смотрите? – пела Евдокия Жавелева.

Голос ее Мещерский узнал сразу. Он подошел к неплотно прикрытой двери галереи, полковник Гущин последовал за ним на сладкий женский голос, звучащий в гостиной.

– И так жутко до ужаса, Артемий Ильич, а вы меня прямо насквозь взглядом прожигаете! Я ночью уснуть не могла. Такая жесть! И они нам не разрешают отсюда сделать ноги. Пальцы измазали какой-то дрянной краской. У меня изо рта мазок брали ваткой на палочке. Словно я сифиличка какая-то… или сифилитичка… как правильно, Артемий Ильич, а?

– Понятия не имею, – огрызнулся Артемий Клинопопов.

Мещерский и его голос тоже узнал.

– А у вас брали мазок? – невинно спросила Евдокия.

– Да. Они сказали – это для каких-то экспертиз.

– Ищут, на кого из нас повесить убийства. Но это ведь няньку прикончили. А мальчишка… что-то я не слышала, чтобы он умер. Горничные молчат. Феликса нет. А Гарик каков, а? Я вот все думаю: с чего он топиться побежал ночью? Может, совесть заела, а? Может, он мальчишку и придушил? Так ведь все состояние ему достанется. А Феликс больше никого не родит, я думаю.

– Все это вообще не мое дело. Я хочу уехать отсюда как можно скорее.

– И я. А вы назад в Питер, да? А это правда, что вы хотели засудить Мадонну за то, что она на концерте у кого-то там возбудила какие-то чувства? Или оскорбила?

– Это не я. Но я всецело поддержал идею.

– Какой вы смелый! – восхитилась Евдокия. – Надо же! Мадонна бы вас как липку ободрала в суде, у нее такие адвокаты! Голым бы вас в Африку гулять пустила, голеньким. А вы не побоялись, Артемий Ильич.

– Собственно, это не моя инициатива. Но я горячо ее поддержал, – сказал Клинопопов уже несколько иным тоном.

– Я люблю смелых мужчин, – пела сирена Дуся. – Это редкость по нынешним временам. Да… значит вы такой… это восхищает.

– Я делаю лишь то, что должен, Господь свидетель.

– Полиция бар прикрыла, – заговорщически сообщила Дуся. – Пить не позволяют. И что теперь наш клуб? Я столько денег за расслабуху заплатила, и что, все коту под хвост, что ли? Голова трещит, ночью глаз не сомкнула. Сейчас бы выпить… Сволочи! Мол, вы нам трезвыми нужны. А на наше душевное состояние плевать. Вы ведь тоже похмельем мучаетесь, Артемий Ильич. Я вижу. Глазки вон какие у вас, как у кролика, красные.

– Я тоже всю ночь не спал. Я молился, – сказал Клинопопов. – О невинной детской душе и о нас, грешных.

– Но я две бутылки у бармена тихонько стибрила, – не слушая, щебетала Дуся. – Так что имейте в виду, у меня есть. На опохмел. Бутылка джина и бутылка шампанского Клико. Могу поделиться.

– Я… нет, не нужно.

– Да бросьте, какие церемонии, мы все сейчас в одной лодке. Так что могу поделиться. А, Артемий Ильич?

– Нет.

– А? – голосишко сирены звенел, как хрусталь.

– Ну ладно… рюмашку… Голова как чугун.

– Можем у меня, а лучше пойдемте поплаваем в бассейне и выпьем там потихонечку. Полицейские в бассейн не сунутся. А мы шампанского с утра дернем.

– Я… Евдокия… я…

– Помогите мне подняться с дивана, Артемий Ильич. Я такая слабая. Да возьмите же меня за руку, помогите мне.

В этот момент полковник Гущин, решительно отстранив Мещерского с дороги, направился в алую гостиную.

Клинопопов, держа Евдокию за руку, как-то очень неловко, по-деревянному, помогал ей подняться. Она была великолепна: темные как ночь волосы струились по плечам. На Евдокии было что-то вроде хламиды из шелка, покроем и цветом напоминающей лепестки чайной розы. Ножки ее оказались босы, она сучила ими по паркету и словно невзначай касалась ботинок Клинопопова.

Мещерский подумал: она словно с Кати берет пример, которая вчера ночью тоже разгуливала по этому дорогому паркету босая.

– Одну минуту, задержитесь, пожалуйста, – громко сказал полковник Гущин и обратился к Клинопопову: – У вас какие-то претензии к деятельности полиции?

– У меня никаких претензий. Но вы могли бы обращаться со столь известными людьми, как мы, более вежливо.

– Вам недостает нашей вежливости в ситуации, когда убили женщину и пытались убить трехлетнего ребенка?

– Я не имею к этому никакого отношения.

– Это нам пока неизвестно, – заметил полковник Гущин.

– Вы что, обвиняете меня?!

– А вы не кричите.

– Я не кричу. Но это… наглость!

– Вы не кричите. Вы не в Питере.

– Я требую ответа: когда мне будет позволено вернуться домой? Покинуть это место? Вы не имеете права меня задерживать. Я политик и общественный деятель. У меня масса работы, и я не могу по какой-то вашей прихоти, по полицейскому произволу сидеть тут и…

– Хотите, чтобы стали известны ваши тесные связи с клубом «Тайный Запой»?

– А вы этого никогда не докажете.

– Неужели? – удивился Гущин. – Этого мы, может, и не докажем. Зато докажем вам кое-что посерьезнее.

Мещерский видел: Гущин нарочно задирает Клинопопова и делает это весьма грубо, видимо, наблюдая его реакцию. Мещерский ожидал взрыва – визга, проклятий, угроз. Но ничего этого не последовало. Напротив, лицо Клинопопова внезапно стало бесстрастным. Словно он усилием воли заставил взять себя в руки. Более того, вид его стал отрешенным, он словно ушел в себя. Взгляд сделался каким-то пустым, сосредоточенным.