Л. Хилтон - Маэстра

– Умница!

– Спасибо, Руперт. Я скоро буду.

Ну конечно же он знал! А зачем еще ему посылать на важную оценку вместо себя симпатичную девушку?! Джудит, ты полная идиотка! Ты что, и впрямь решила, будто он пошлет девчонку на побегушках на такое важное дело, если, конечно, клиент не попросил особого сервиса? Значит, мой босс уже решил, на что я гожусь?

На несколько секунд я прислонилась к стене, закрыла лицо руками и попыталась успокоиться. В крови бушевал адреналин, меня трясло так сильно, что мышцы живота заболели. Казалось, я вся насквозь провоняла отвратительным запашком полковника, мать его, Морриса и ощущала такую ярость, точно у меня сердце из груди вынули. Взяв себя в руки, я постаралась сохранить лицо и не дать себе разрыдаться. Поплакать, конечно, можно. Можно прижаться лбом к зернистой кирпичной лондонской стене и поплакать обо всех тех вещах, которых я лишена, о несправедливости этого мира и о том, как я чертовски устала от всего этого. Можно залиться слезами, как распоследняя неудачница – в каком-то смысле я так до сих пор о себе и думала, – из-за того, что только что пришлось пережить. Но я знала: если начну плакать, то вряд ли смогу остановиться, а меня такой вариант не устраивал. Ерунда, пустяки это все. Я поймала себя на мысли, что Руперт должен быть мне благодарен, поскольку я не поступила наиболее примитивным образом, не заорала, что меня пытаются изнасиловать, не вызвала полицию, а ограничилась лишь очередным приступом жалости к себе. Похвалы от него ждать, разумеется, не стоит, впрочем, как и обижаться на ее отсутствие. Может, у меня не та фамилия, училась я не в той школе и не ездила по загородным охотничьим клубам, но, несмотря на все это, такие, как Руперт, не вызывают у меня возмущения, и я не настолько уверена в себе, чтобы презирать подобных типов. Я их просто ненавижу, и это куда лучше. Ненависть позволяет сохранить ясность мысли, быстро двигаться и оставаться одной. Если когда-нибудь решите стать другим человеком, то для начала нужно остаться в одиночестве.

Когда я впервые появилась на Принс-стрит на собеседовании, Руперт со скучающим видом показал мне несколько открыток и попросил определить авторов работ. Задание было элементарное – одно полотно Веласкеса, другое Кранаха. Я даже засомневалась, читал ли он мое резюме, а потом, упомянув в разговоре тему своей магистерской, увидела на его лице такое неподдельное удивление, что сомнений вообще не осталось. Последняя открытка, которую он небрежно положил передо мной на стол, изображала стройную полуголую девушку, укутанную в полупрозрачную драпировку.

– Артемизия Джентилески, Allegoria dell’Inclinazione, – не задумываясь, ответила я.

На долю секунды Руперт посмотрел на меня с выражением, смутно напоминавшим уважение. Эта открытка висела у меня на стене с тех самых пор, как в шестнадцать лет я отправилась во Флоренцию. Артемизия была дочерью известного художника и самой талантливой среди всех его учеников, один из которых изнасиловал ее во время совместной работы над заказом в Риме. Она подала на него в суд, выдержала пытку тисками для пальцев, чтобы доказать, что говорит правду, и выиграла дело. Ее будущее напрямую зависело от пальцев, которые вполне могли никогда не стать прежними, но стремление восстановить справедливость оказалось сильнее. Многие из ее картин знамениты своей жестокостью, и критики зачастую не верят, что их написала женщина, однако я выбрала именно эту картину, потому что на ней изображена сама Артемизия. В момент создания автопортрета ей был двадцать один год, ее против воли выдали замуж за третьесортного придворного художника, который паразитировал на таланте своей жены, но здесь она изобразила себя такой, какой, по моему мнению, всегда хотела быть: спокойное, безмятежное лицо, в руке компас – символ силы намерения. Эта картина говорила мне: я имею право выбирать и я сделаю это! Как и все подростки, впервые по-настоящему влюбившись, я была уверена, что никто не понимает Артемизию лучше меня. Мы с ней были так похожи! Если бы она не умерла еще в XVII веке, то мы наверняка стали бы лучшими подругами и дружба наша длилась бы вечно!

Благодаря Артемизии я получила работу в «Британских картинах». Только на том собеседовании Руперт на какой-то момент посмотрел на меня как на человека, а не как на пустое место. Но уже тогда он знал, что заставит меня стать идеальной, умной девочкой на побегушках, которая будет делать за него грязную работу и слова сказать не посмеет. Сейчас, прижимаясь к кирпичной стене и так и не проронив ни слезинки, я ощутила что-то похожее на любовь к той шестнадцатилетней девочке, которая стояла в Каза Буонарроти с тяжеленным, набитым книгами рюкзаком, в жуткой одежде. Мне отчаянно захотелось явиться к ней призраком из будущего и сказать, что все будет хорошо. Почему? Потому что я так решила. В полицию я не пойду. Руперт уволит меня в ту же секунду, как я дам показания. Нет-нет, я справлюсь. Все будет хорошо.

Вечером, уже дома, меня все еще потряхивало от нервного перевозбуждения, и я сказала себе, что после всей этой истории с полковником Моррисом я заслуживаю немного развеяться. Я написала Лоренсу и спросила, устраивает ли он вечером что-нибудь заслуживающее внимания. С Лоренсом я познакомилась сразу, как только перебралась в Лондон: богатый, неоднозначный, часто баловался героином. Мы встретились, скажем так, за кулисами, как обычно и происходит в маленьких мирках, объединяющих людей, у которых есть особые хобби. На вечер у него было запланировано некое камерное мероприятие у себя дома в Белгравии, и он предложил мне подъехать на Честер-сквер около одиннадцати.

Вход на вечеринку к Лоренсу стоил сто пятьдесят фунтов, но меня он обычно пускал бесплатно. Зайдя к себе в спальню, я прижалась щекой к висевшему на крючке шелковому кимоно, вдохнула аромат чистого постельного белья и масла герани, налитого в керамическую аромалампу, скользнула взглядом по книгам, аккуратно заправленной кровати, яркой балийской шали, которая прикрывала пыльные жалюзи, и мне стало дурно. Дешевка, достойный жалости оптимизм! Даже аккуратно сложенные обновки в горбатом меламиновом шкафу не утешили меня. Я провела рукой по вешалкам, пытаясь понять, в каком я настроении. Ничего чересчур агрессивного. Внутри я стану мягкой и женственной, а снаружи буду похожа на кошку, которая гуляет сама по себе, решила я и надела бразильские кружевные шортики кофейного цвета и такой же бюстгальтер, а сверху – мешковатые брюки в стиле милитари, черную футболку и конверсы. Туфли на каблуке надену, когда приеду. Теперь я могла себе позволить такси, но мне хотелось пройтись, вытолкнуть из своих легких споры замшелого покрывала полковника. Не пожалев времени на макияж, после которого со стороны казалось, что макияжа и вовсе нет, я направилась в Белгравию пешком.