Екатерина Лесина - Проклятая картина Крамского

– А я не потеряла. И тогда вы решили, что не грех будет немного солгать…

– Собираетесь рассказать об этом Давиду? – Она спрашивала с немалым интересом.

– Он мне не поверит.

– Верно. Не поверит. И в этом, милая, будет исключительно ваша вина… Вы сами разрушили свой брак, а я… Я лишь приблизила неизбежный конец, избавив вас обоих от ненужных мучений.

– И мне еще следует быть благодарной?

– Почему нет? – Амалия взяла в руки фарфоровую чашку. – Вы ведь получили, чего желали… Да и не думаю, что Давид просто выставит вас, как мог бы… Он порой бывает чересчур благороден. Получите содержание, покинете Петербург… Вернетесь… Откуда вы родом? Впрочем, не важно… Главное, что вашего содержания хватит на безбедную жизнь. Может, если повезет, конечно, отыщете себе еще одного дурачка… Вряд ли графа, все же безголовые графы встречаются много реже, чем хотелось бы…

Она улыбалась милою светскою улыбкой.

И была почти красива…

– Будь ты проклята, – с улыбкой же ответила Матрена. И платок дареный на стол положила.

– И вам всего хорошего…

Из особняка Бестужевых ее не выставили сразу, сие было бы излишне скандально, а дорогая свекровь, пусть и не скрывала откровенной радости своей, скандала не желала. И коль уж не выйдет его избежать, то надобно хотя бы сгладить.

А значит, Матрене придется остаться.

И в какой-то момент она, оглушенная, растерянная, вдруг вспыхнула надеждой… Зачем уезжать? Есть же друзья… Есть те, кто обещал ей помощь, когда придет нужда… и если обратиться к ним… Она писала письма. Писала всем, кого только могла вспомнить… молила… Тщетно.

Петербург был чуток к переменам.

И слухи о неладах в семействе Бестужевых разнеслись по гостиным да салонам. Матрена Саввишна перестала быть в них желанным гостем.

Да и была ли когда-нибудь?

Она осознала это, не получив не то что ответа, но даже скромной визитки… и рассмеялась. И вправду, глупая, чего ждала? Кому верила? А после пришли документы, которые следовало подписать… И она покорно подписала, не читая, не пытаясь оспорить, хотя что-то и подсказывало, что она могла бы. Суд бы затянулся, и тогда… Тогда, быть может, выплыла бы вся правда…

Или нет?

– Будьте вы все прокляты, – сказала Матрена, отложив перо. – Я уеду вечером… вещи…

Ее наряды.

Шляпки.

Веера… перчатки… туфли и ботинки… Господи, да у нее столько вещей, что занимают они целую комнату… и как их забрать? Нужно ли забирать…

– Не волнуйся, дорогая. – Теперь, избавившись от невестки, старая графиня несказанно подобрела. – Возьмите лишь то, что вам действительно нужно. А остальное мы отправим, куда скажете… Когда скажете…

В деревню?

Это даже не смешно. Но никто и не думает смеяться…

За нею следят, и слуги, и старая графиня, точно опасается, что Матрена спрячет в своем саквояже столовое серебро…

…а украшения, те, что фамильные, пришлось вернуть. Матрена и прочие отдала бы, но Давид не принял.

– Я дарил их тебе… распорядись ими по уму.

Наверное.

Это же целое состояние… там и рубиновый гарнитур, и брошь с алмазами, топазовая эгретка, жемчуга… драгоценности тяжелы.

– Мальчик мой, ты поступаешь неразумно. – Графиня с подобным поворотом не согласна. Она не желает смотреть, как тысячи и десятки тысяч рублей уходят из семьи.

– Мама, не вмешивайтесь.

Давид непреклонен.

Он не станет отбирать у жены последнее… Глупое благородство. Зачем ей в деревне жемчуга? Наверное, затем же, зачем и шляпы… и, наверное, он прав. Драгоценности – немалый капитал, и его Матрене хватит до конца жизни…

Правда, иной жизни она себе не представляет.

Но это пока… а потом…

– Я ее возьму. – Она вдруг будто вываливается из сна, лишь затем, чтобы потянуться к единственной по-настоящему ценной здесь вещи.

– Милочка! – Графиня по-настоящему возмущена. – Это переходит всякие рамки!

– Он сам сказал, что написал ее в подарок. – Дама в коляске – не Матрена она, никак не Матрена, другая, незнакомая – смотрит свысока, с насмешкою. Хватит ли у тебя, бывшая жена, негодная жена, сил отстоять свое? – В подарок мне. И значит, мне же она принадлежит!

– Давид!

– Мама, она права. – Давиду не терпится закончить все это… Как-то иначе он представлял себе и развод, и отъезд супруги.

Уже не супруги.

Он думал, Матрена станет скандалить или слезы лить… или пустится в мольбы, в уговоры. А она молчала, только глаза мертвыми сделались, будто бы из нее разом всю душу вынули.

Сама виновата.

Во всем.

– Давид, эта картина стоит целое состояние… А она все равно не способна оценить ее по достоинству!

– Способна. – Матрена сняла полотно со стены. И, перевернув, попыталась вытащить из рамы, а когда не вышло, просто швырнула на стол. – Пусть завернут… она поедет со мной… Давид…

Она успела-таки поймать ускользающий его взгляд.

– Они все разрушили… а ты… Ты просто ничего не сделал… Так не делай и дальше.

– Вечером тебя доставят к поезду.

Он развернулся и вышел, не желая больше видеть ее.

Или себя?

Колеса стучали. Глухо и мерно.

Тяжело.

Гул их отзывался в голове протяжным эхом, и Матрена пыталась усидеть, удержаться, но то и дело соскальзывала в какую-то муторную полутьму.

– С вами все в порядке? – Любезный проводник вновь решился побеспокоить ее. – Да вы же горите вся… Вам надо бы к врачу…

– Да, наверное…

Она готова была согласиться на что угодно, лишь бы замолчали колеса.

И когда поезд остановился, вздохнула с немалым облегчением. Проводник вывел ее и саквояж подал. Сама же дама несла картину, завернутую в плотную бумагу. Держала ее обеими руками, прижимая к груди, и выглядела не то больною, не то пьяною.

– Здесь на станции доктор имеется… и больничка рядом… – Он чувствовал некоторые угрызения совести, потому как негоже было отпускать пассажирку в таком состоянии.

Но оставь ее… Еще помрет в дороге, потом отписывайся… Спросят по всей строгости, будто бы это проводники виноваты, что иным пассажирам приходит в голову такая блажь… Нет уж, пускай доктор с этой дамочкою разбирается…

Она не знала, как оказалась на этой станции.

И как станция эта вовсе называется… Она озиралась с удивлением, пытаясь вспомнить имя свое… и куда она ехала… и вовсе, что же произошло с нею… но голова была тяжелою.

Суетились люди.

Толкались.

Ругались. И кажется, кто-то забрал саквояж… чей? Ее… Вору кричали, но никто не погнался, и она тоже не сошла с места, не уверена была, что сумеет сделать хотя бы шаг. И когда подошел жандарм, все, на что ее хватило, так это сказать: