Екатерина Лесина - Поверженный демон Врубеля

– Не женат.

– Тоже не сложилось?

Стас пожал плечами. Странный у них разговор выходит, будто больше не о чем. И согласился:

– Вроде того… как-то сначала не до того было. Я работал. И много. Какие отношения… какая жена… а потом, когда деньги появились, то и… как-то вот никого, на ком хотелось бы жениться. Я вообще о женитьбе не думал…

На том разговор и прекратился.

А потом позвонил Иван.

– Пиши, – сказал он. – И все равно, Стасик… вот лезешь ты…

– Лезу, – Стас не спорил.

И адрес записал.

Дочь Настасьи, вернее, Анастасии Петровны Кругликовой, обреталась на самом краю города, в старом кирпичном доме, который за годы потемнел, пошел пятнами. Крыша его двускатная щетинилась многими антеннами, а сразу за домом простиралось грязное, изрытое ямами, поле. Может, по летнему времени оно и зеленело, в чем Стас сомневался, а ныне являло собою зрелище мрачное. Над полем кружились стаи ворон.

Воняло.

В подъезде воняло особенно сильно, и не разобрать чем, не то мочой, не то тухлятиной. Стас зажал нос, чувствуя, как подкатывает дурнота. Давненько ему не случалось бывать в местах подобных. Он лишь надеялся, что дочь Настасьи будет дома.

Подниматься пришлось на пятый этаж, и чем выше, тем грязней становилась лестница. Окурки, бумажки, стекло и пластик. Запах фекалий, отчетливо прорезавшийся через иную вонь.

И разбитое окно между четвертым и пятым этажами, сквозь которое проникал холодный воздух, воспринималось едва ли не благом.

Дверь открыли сразу.

– Чего? – поинтересовалась хмурая девица в черных джинсах и черной же майке, щедро усыпанной стразами. Волосы девицы, обрезанные коротко, неровными прядями, топорщились во все стороны.

– Вы Евгения?

– Ну я. – Она оперлась на косяк и руки на груди скрестила, смерила Стаса внимательным взглядом. – А ты кто?

– Стас.

– Охренеть. На кой мне твое имя? Я тебя чего спросила?

От девицы несло перегаром. И сигаретами.

– Я по поводу твоей матери.

– Денег нету. – Она попыталась захлопнуть дверь, но Стас выставил ногу.

– А если предложу?

Евгения мгновенно подобрела, и на мятом ее лице появилась улыбка, которую можно было бы назвать дружелюбной.

– Так ты не из похоронной конторы? А то ходют тут… услуги, типа, предлагают. Знаю я их услуги. Сдерут втридорога… а у меня денег нет! Я, может быть, сиротою осталась…

Она всхлипнула от жалости к себе.

– Ответишь на пару вопросов, заплачу, – пообещал Стас. И Евгения посторонилась, пропуская в квартиру.

Узенький коридорчик, в котором не развернуться. И две двери. Одна – в комнату, другая – на кухоньку, едва ли не меньшую, нежели коридор. В ней только и вместились, что плита, холодильник и пара навесных ящиков.

Столом служил широкий подоконник, на котором громоздились бутылки.

– Маму потеряла, – Евгения потерла руками лицо. – Горе-то… соседи приходили… сочувствовали.

Помимо сочувствия, от соседей остались банка с окурками, пара засохших бутербродов и тарелка кислой капусты, по которой ползла толстая сонная муха.

– Седай куда. Только давай по-быстрому, – сама Евгения плюхнулась на табурет, – а то еще тетка припрется… порядок навесть надо. И самой прибраться. А то она жуть до чего занудная.

– Как скажешь. – Садиться Стас не стал, прислонился к косяку. – Рассказывай.

– Чего?

– Как вы здесь появились.

Евгения хмыкнула и пальцем у виска покрутила.

– Дядя, ты поконкретней давай. Как появились? Обыкновенно. Как все. Квартирку купили. Живем.

– Когда купили?

– Так… а я помню? Давно уже. Я еще только в школу пошла… нам ее тетка сосватала… мамаша тогда хату нашу продала, чтоб в город переехать. Ее тетка в работницы взяла, вот… ну типа тут круче, чем на деревне.

Евгения сунула в рот жевательную резинку. Жевала она, мерно двигая нижней челюстью, сосредоточенно, будто занятие это было самым важным ныне.

– А что твоя мать говорила о Мирославе?

– О тетке? Ну… что она со своим сынком долбанутым носится. Его пороть надобно, а она в жопу дует. Вот он на шею и сел. И вообще у них денег много, девать некуда, вот и плотют ему за все, а мамке так лишнюю копейку жмут, словно и не родня вовсе. Она-то думала, что тетка ее как свою примет, а она с нею как с прислугой…

Интересно.

И значит, была обида. А обида – мотив не менее серьезный, чем выгода.

– Он вообще наркошей был, прикиньте, – Евгения окончательно успокоилась. – Ширялся и ширялся. Тетка его лечила, а он снова ширялся… и в больничку. Мамка сказала, что это уже все, мозги спеклись. Наркоши, они ж вообще не люди!

Она говорила искренне, уверенная в этой своей правоте.

– Ты его видела?

– Видела, конечно. – Евгения запустила руку в волосы. – Блин, жирные… надо голову помыть. Тетка, она жуть до чего срача всякого не любит… опять заведет, что, типа, раз я девка, то порядок кругом быть должен. Мать тоже вечно ныла, то я полы не так мою, то не подметаю… а мне на это насрать. Вот найму себе уборщицу, нехай она корячится. Я жить хочу!

– А деньги откуда возьмешь?

Евгения склонила голову набок и улыбнулась этак, с хитрецой.

– А ты мне дашь. Думаешь, не знаю, зачем приперся и о мамаше выспрашиваешь? Я ж не тупая небось.

С этим утверждением Стас мог бы и поспорить, но не стал.

– Гони триста баксов, тогда и расскажу.

– Что расскажешь?

– Кто Гошку грохнул… я все видела.

Стас не особо поверил, но деньги выложил. Не та сумма, из-за которой стоит спорить. Благо, предвидя подобный поворот, он озаботился наличкой.

– Хороший ты, дядя, – восхитилась Евгения, деньги убирая в лифчик. – Сразу мне понравился. А было все так…

Женька всегда знала, что рождена для лучшей жизни, во всяком случае, не такой, как у мамки. Что та видит? Целыми днями горбатится на чужих людей… ладно, пускай не на чужих, Мирослава мамке вроде как теткою родной приходилась, да что толку с того родства? Вот уж кто жил барыня барыней.

Вставала поздно.

Кофей пила. И шла в кабинет, типа, работать. А той работы – не полы с лестницами драить, но бумажки перекладывать. Женька видела. И стол огроменный, и бумажки эти, и Мирославу, которая сидит, уставившись то в одну, то в другую, типа, думает. Женька тоже так думать умеет, выпучит глаза, чтоб, значит, оно серьезней думалось.

Не сложно.

А беспокоить тетку не велено.

Отвлекается она… только это Женьке не велено, а вот Гошке можно. Ему вообще все можно, что в уличной обуви по коврам ходить, что обувь эту кидать, где захочется, что ноги на стол класть… или вот Женьке с кухни носу высунуть не моги, когда ест. Накрошит, мол, измажет чего… а он схватит кусок колбасы или чаю себе плеснет, а после кружку на столик полированный бухнет. И там, конечно, пятно остается. Кто виноватый?