Инна Бачинская - Ритуал прощения врага

Губы Игоря шевельнулись, и Шибаев скорее догадался, чем понял, что тот произнес:

— Пить.

Он сходил на кухню, нашел чистую чашку, налил воды из-под крана. Художник пил жадно, закрыв глаза, захлебываясь, вода текла по тощей кадыкастой шее.

— Видишь, как хорошо, — сказал Шибаев. — А ты тут глупостями занимаешься.

— Я… ты кто?

— Шибаев, частный детектив. Кира тебе ничего не говорила?

— Кира… Кирюша… не помню. — Художник растерянно смотрел на него. — Частный… кто? Ты мент?

— Нет, я сам по себе.

— Они копают, меня допрашивали… Что случилось? — Игорь нащупал у себя на груди обрывок шнура, уставился удивленно.

— Я не присутствовал, но, по-моему, ты упал с табурета или оборвался с крюка.

— С табурета?

— Только не спрашивай меня, что ты делал на табурете, — сказал Шибаев, сдерживая ухмылку. — Меня здесь не было. Ты как?

— Нормально. А… что случилось?

— Когда?

— Ну, ты… пришел…

— Я пришел задать тебе пару вопросов. Ты не против?

— Я… нет.

— Может, встанешь? Кофе у тебя есть?

— Кофе?

Шибаев с сомнением смотрел на художника, прикидывая, соображает ли тот, что происходит, или все еще находится где-то за пределами реальности, и что делать дальше — пытаться поговорить или бросить эту зряшную затею и прийти еще раз. Если у него и были мысли о возможных близких отношениях Киры и Игоря, то сейчас они рассеялись, как утренний туман. Художника женщины, похоже, не интересовали. У него были в жизни другие задачи, как любит говорить адвокат Дрючин. Бледное худое лицо отшельника, недельная щетина — может, и правда голодает. А может, потерял интерес к еде, как многие законченные пьяницы.

— Ты вставай, я сделаю кофе. Есть у тебя кофе? — Шибаев подумал, что мог бы принести какую-нибудь еду — жаль, не догадался.

Художник неопределенно махнул рукой.

— Только без глупостей! Отдай веревку. — Шибаев осторожно снял шнур с шеи Игоря. Тот уставился на шнур, перевел взгляд на гостя. — Это не я, — сказал Александр. — Это ты сам. Может, объяснишь, что ты имел в виду?

— Все обрыдло, — Игорь махнул рукой.

— Как же ты Киру оставишь? А племянника? Как они без тебя?

— Они уедут в Германию… все равно.

— Брата ты убил? — выстрелил Шибаев.

— Кольку? — Художник задумался. — Не помню. Хотел, но… не помню. Он собирался племяша сдать в психушку. Сначала меня, потом Володьку. И я хотел его… понимаешь? — Он сжал кулак. — Кирюша перестала улыбаться, она была веселая, смеялась все время… Колька вампир, он кровь жрет и мясо! Хрустит костями…

Пораженный видом вампира, хрустящего костями, он уставился в пространство, забыв о Шибаеве.

— Как ты его убил? — напомнил тот о себе.

— Из ружья… выстрелил. Он кричал… Кирюша вышла, и я спрятался…

— Где ружье?

— Выбросил. В колодец!

Они смотрели друг на друга. Лицо у Игоря было серьезное, взгляд несфокусирован — он смотрел Шибаеву в переносицу, что придавало ему вид сумасшедшего мученика — терновый венок и кровь добавляли колорита. Художник не то бредил, все еще пребывая под влиянием алкоголя, не то фантазировал, обладая богатым воображением.

— Понятно, — молвил Шибаев наконец. — Покажешь колодец?

— Колодец? — удивился художник.

— Ладно! — Шибаев поднялся. — Иди, умойся, а я сделаю кофе.

Потом, когда они сидели на кухне за столом, очищенным Шибаевым от грязной посуды — он, недолго думая, свалил ее в раковину, — и пили очень крепкий кофе (Александру удалось найти в раскопках банку неожиданно хорошего кофе, и он подумал, что это, скорее всего, подарок Киры), Игорь вдруг разговорился. Возможно, на него подействовало умывание холодной водой. Венок, как ни странно, он не снял, из-под шипа на лбу по-прежнему сочилась кровь.

— Колька был садюгой, он мне руку сломал! — воскликнул он. — Я не мог кисть держать, перетрухал до зеленых соплей! И Кирюшу бил… она не говорила, но я видел синяки. Брат ее ненавидел, считал, что она виновата, что дети получились… такие — первый умер, а у Володьки аутизм… но я знаю, это ничего, у меня тоже был! Я не говорил до пяти лет! Ух, черт, горячий! — Он зашипел и замахал руками. — Крепкий! Ты уверен, что Кольку убили? Может, он сам? Наша мама… тоже, отец ее довел… издевался. Колька в отца, а я в мать. И Кирюша такая же, а Володька… бедняга. А бабы! Ни одну он не пропускал! Ему чуть срок не впаяли за изнасилование, я еще малой был, не понимал… отец отмазал… Даже на этом, когда китайцы приехали… принимали… О, кстати! Один купил картину, заплатил хорошие бабки… вот! Сказал, придет еще. Фотографировал интерьер и сад, очень радовался. Кирюша нас познакомила… — Он торжествующе улыбнулся.

— Что было, когда принимали китайцев? — вернул его в русло беседы Шибаев.

— Колька пристал к девчонке-официантке, я видел, а она перепугалась и уронила поднос. Если ты думаешь, что Кирюша его… Нет! Никогда! Слышишь? Пусть уезжают!

— Не боишься остаться один?

Художник махнул рукой. Это, видимо, значило — ненадолго! Шибаев молчал, испытующе поглядывая на Игоря, оба пили кофе. Порыв художника прошел, лицо его приобрело отсутствующий вид. Шибаеву не хотелось спрашивать, но он все-таки спросил:

— Откуда ты знаешь, что не Кира?

— Ты, мент, дай им уехать, слышишь? — Игорь возмущенно уставился Шибаеву в глаза и грохнул кружкой по столу — окончательно пришел в себя. Сейчас он напоминал кота с взъерошенным загривком и изогнутой спиной. Того и гляди зашипит и выпустит искры! Венок на голове перекосился, кровь продолжала течь.

— Еще кофе? — спросил Александр. И после недолгого молчания, не получив ответа, добавил: — Ты сам дай им уехать, слышишь? Притормози пока, а потом — хоть топись, хоть вешайся. И сними ты, наконец, этот венок! Смотреть тошно.

Ожидание беды и тоска… Татьяна все чаще вспоминала Городище, Марину, болтливую соседку Катю, даже придурковатого Серого, который выл на луну и гонял кур. Город, доставлявший столько радости после возвращения, приелся. Ну, пробежалась она по лавкам, прикупила того-сего, а дальше? Девчонки-подружки все замужем, детишек воспитывают — только и разговоров, что о пеленках да болячках. Она отсутствовала всего два года, а кажется, что целую вечность. И страх никуда не делся, при ней остался. Когда она увидела его в ресторане, ей показалось, что сейчас упадет с перепугу, а он уставился своими светлыми глазами, которые она помнит еще с тех пор — только тогда они были бешеными, — и говорит:

— Ты что, новенькая? Не помню тебя! Давно работаешь?

Раиса потом сказала, что он любит женщин и не жмот. Так что, если он на тебя запал, не сопротивляйся и получи удовольствие, все равно не отстанет. Она показала его жену — бледную, никакую, и она, Татьяна, с болезненным любопытством рассматривала эту женщину, невольно жалея ее.