Орхан Памук - Имя мне – Красный

Мастер Осман говорил, глядя то в книгу, то на меня, но видел он, похоже, только то, что рисовало ему воображение.

– Помимо китайского рисунка и обычая усекать ноздри коням вместе с монголами в страну персов, а оттуда и к нам попали шайтаны, что нарисованы в этой книге. Вы, конечно, слышали, что они – посланцы темных сил подземного мира, что они отнимают у нас, людей, жизнь и все, что нам дорого, чтобы утащить под землю, в царство тьмы и смерти. В этом подземном мире все обладает душой: облака, деревья, вещи, собаки, книги; и души их умеют разговаривать.

– Да, – вступил в разговор старый карлик, – Аллах свидетель, порой, когда меня запирают здесь на ночь, не только души часов, китайских тарелок и хрустальных чаш, которые и так все время позвякивают, но и души ружей, мечей, щитов и окровавленных шлемов приходят в беспокойство и от их голосов поднимается такой шум, что кажется, будто погруженная во мрак сокровищница превратилась в поле ожесточенного боя.

– Это поверье принесли из Хорасана в страну персов, а потом и к нам в Стамбул те самые дервиши-календери, которых вы видели на рисунке. Когда войска султана Селима Грозного, разбив при Чалдыране воинство шаха Исмаила, грабили Тебриз и дворец Хешт-Бихишт, Бедиуззаман Мирза из рода Тимура предал шаха и перешел на сторону османов – а в его свите были и дервиши. Снежной зимой, возвращаясь из Тебриза в Стамбул, блаженной памяти султан Селим вез с собой не только двух красивых жен побежденного шаха, белокожих и с миндалевидными глазами, но и огромное количество книг, хранившихся дотоле в библиотеке дворца Хешт-Бихишт. Среди них были и те книги, что остались от предыдущих хозяев Тебриза: монголов, ильханов, Джалаиридов [117]и повелителей Кара-Коюнлу, и те, что шах Исмаил захватил у побежденных им узбеков, персов, туркменов и Тимуридов. Я собираюсь смотреть на эти книги, пока султан и главный казначей не прикажут вывести меня отсюда.

Однако взгляд мастера Османа уже стал отсутствующим, как у слепца; увеличительное стекло он держал в руке не для того, чтоб лучше видеть, а по привычке. Мы немного помолчали. Потом мастер Осман велел карлику, слушавшему его рассказ, словно печальную сказку, принести другую книгу, подробно описав, как должен выглядеть ее переплет. Когда карлик ушел, я простодушно спросил:

– Кто же тогда нарисовал коня для книги Эниште?

– У обоих коней ноздри усечены, однако конь из муракка, где бы его ни нарисовали – в Самарканде или в Междуречье, – нарисован в китайском стиле, а прекрасный конь из книги Эниште – в манере старых мастеров Герата. Такого изящного коня редко встретишь в жизни. Это не монгольский конь, а конь, созданный мечтой художника.

– Однако его ноздри усечены, как у настоящего монгольского коня, – прошептал я.

– Дело в том, что двести лет назад, когда монголы ушли, а на смену им явился Тимур и его потомки, кто-то из старых мастеров, работавших в Герате, нарисовал чудесного коня с изящно усеченными ноздрями. Может быть, этот мастер видел такие ноздри у настоящей монгольской лошади, а может быть – на рисунке другого художника. Никто и никогда уже не узнает, для какой книги была сделана та миниатюра, для какого шаха готовилась книга, однако я уверен, что рисунок понравился кому-то во дворце – например, любимой жене султана – и после этого на некоторое время получил большую известность. Не сомневаюсь я и в том, что по этой причине все заурядные художники, завидовавшие славе мастера, принялись копировать лошадь с усеченными ноздрями. Таким образом, эта лошадь, а вместе с ней и ее ноздри, стала в той мастерской образцом, впечатавшимся в память художников. Потом, когда правитель той страны потерпел поражение в войне, эти художники, словно печальные жены, отправляющиеся в новый гарем, разбрелись по свету, чтобы найти себе новых покровителей. Скорее всего, большинству из них никогда больше не пришлось рисовать коней с усеченными ноздрями, потому что это противоречило стилю тех мастерских, где они стали работать. Однако другие художники не только продолжали упрямо следовать затверженной манере, но и своих красивых подмастерьев учили рисовать лошадей с изящно усеченными ноздрями, говоря, что так делали старые мастера. Так и получилось, что столетия спустя после того, как монголы ушли из стран арабов и персов, а сожженные и разграбленные города вернулись к жизни, некоторые художники продолжали рисовать лошадей с усеченными ноздрями, полагая, что это образец. Не сомневаюсь, что многие из них ведать не ведали ни о монгольских завоевателях, ни о том, какие у них были кони, а просто рисовали по образцу, как это делают и наши художники.

– Мастер, вы были правы, – восхищенно сказал я. – Способ недиме принес плоды, как вы и надеялись. У каждого художника есть скрытая подпись.

– Не у каждого художника, а у каждой мастерской, – горделиво поправил меня мастер Осман. – А на самом деле даже и не у каждой мастерской. В некоторых мастерских, как бывает в несчастных семьях, многие годы каждый гнет свою линию и никто не понимает, что счастье не возникает без согласия, а согласие и есть счастье. Одни стараются рисовать как китайцы, другие – как туркмены, третьи – как монголы или мастера Шираза. От этого они все время ссорятся, словно сварливые муж и жена, и не могут выработать единого стиля.

Теперь на лице мастера Османа явственно проступило горделивое выражение. Вместо унылого, печального старика, с которым я так долго общался, передо мной был жесткий, упрямый человек, правящий подчиненными железной рукой.

– Мастер! – сказал я. – За двадцать лет вам удалось привести художников, собравшихся со всех четырех сторон света, людей самых разных нравов и привычек, к такому замечательному согласию, к такой гармонии, что возник новый стиль – османский!

Почему искреннее восхищение, которое я чувствовал только что, обратилось в лицемерие, стоило выразить его вслух? Может быть, похвалы человеку, чьим талантом и мастерством мы и в самом деле восхищаемся, звучат искренне, лишь когда он утратил власть и могущество и хотя бы немного познал несчастье?

– Куда запропастился этот карлик? – проворчал мастер Осман.

Так сказал бы могущественный вельможа, любящий лесть и похвалы, но смутно припоминающий, что любить их не надо бы, и делающий вид, будто ему хочется сменить предмет разговора.

– Вы, великий мастер персидского стиля, – прошептал я, – создали новый мир рисунка, мир, достойный силы и славы Османской державы. Вы привнесли в рисунок силу османского меча, радостные краски наших побед, наше внимание к вещам и инструментам, свободу, свойственную нашей безмятежной жизни. Находиться здесь и вместе с вами созерцать работы легендарных мастеров былого – величайшая честь для меня…