Орхан Памук - Имя мне – Красный

Так я шептал еще довольно долго. Вся обстановка, весь дух погруженной в холодный полумрак сокровищницы, которую беспорядок делал похожей на покинутое поле битвы, и близость наших тел сообщала моему шепоту некую доверительность.

Мастер Осман выглядел все более самодовольным – некоторые слепые не могут управлять выражением своего лица. А я продолжал хвалить старика – то искренне, то вздрагивая от брезгливости, которую всегда вызывали у меня слепые.

Он погладил меня по руке холодными пальцами, дотронулся до лица. Казалось, через эти пальцы в меня перетекают его сила и старость. Я подумал о Шекюре, которая ждет меня дома.

На некоторое время мы замерли в неподвижности, опустив глаза на лежащую перед нами открытую книгу, – словно нас утомили мои похвалы и его самодовольство вкупе с жалостью к себе и нужно было отдохнуть. В воздухе повисла неловкость.

– Куда же все-таки запропастился этот карлик? – снова спросил мастер Осман.

Я был уверен, что скрытный карлик спрятался где-нибудь неподалеку и наблюдает за нами. Делая вид, что ищу его взглядом, я поводил плечами из стороны в сторону, однако глаза мои были неотрывно устремлены в глаза мастера Османа. В самом ли деле он ослеп или хотел убедить в этом и других, и самого себя? Говорят, в былые времена некоторые бесталанные художники Шираза, жаждавшие уважения и снисходительности к их заурядным рисункам, в старости притворялись слепыми.

– Мне хотелось бы умереть здесь, – проговорил мастер Осман.

– Великий мастер, господин мой, – вкрадчиво сказал я, – я вас понимаю. Воистину, мы живем в гнилое время, когда ценят не искусство, а деньги, когда хвалу воздают не старым мастерам, а подражателям европейцев. Я так хорошо понимаю вас, что к глазам подступают слезы. Однако наш долг – спасти художников от их врага. Скажите же, что обнаружил способ недиме? Кто нарисовал коня для книги Эниште?

– Зейтин.

Мастер Осман сказал это так спокойно, что я даже не удивился – не смог.

Немного помолчав, он с тем же спокойствием продолжил:

– Однако я уверен, что Эниште и беднягу Зарифа убил не он. Коня нарисовал Зейтин – к этому выводу я пришел потому, что он больше других почитает старых мастеров, лучше всех знаком с методами легендарных художников Герата, а прямая линия его учителей восходит к самаркандской школе. Я знаю, ты не станешь спрашивать, почему мы не встретили подобных ноздрей у других лошадей, которых Зейтин рисовал многие годы. Я уже говорил: порой бывает так, что художник, переняв у своего учителя определенную манеру изображения какой-нибудь мелочи, скажем птичьего крыла или черешка листа на дереве, не волен рисовать ее такой, какой она сохранилась в его памяти, – потому что этому препятствует неуживчивый характер сурового мастера, утвердившийся в мастерской стиль или же вкусы падишаха. Выходит, то же самое можно сказать и об этом коне, которого мой милый Зейтин научился рисовать непосредственно у персидских мастеров и навсегда сохранил в памяти. Аллах был жесток ко мне, попустив, чтобы этот конь снова явился миру в книге глупца Эниште. Разве старые мастера Герата не были образцом для нас всех? Туркменский художник, замыслив нарисовать прекрасную женщину, не может изобразить ее иначе как с лицом китаянки. Так и мы, говоря о прекрасном рисунке, держим в уме дивные творения старых гератских мастеров, верно? Все мы восхищаемся этими мастерами. Каждый великий художник опирается на наследие Герата времен Бехзада, но этого Герата не было бы, если бы не монгольские конники и не китайцы. Зачем было Зейтину, столь преданному гератской традиции, убивать бедного Зарифа, которого отличала еще более сильная, прямо-таки слепая приверженность старым методам?

– Кто же убийца? Келебек?

– Лейлек! Так подсказывает мне сердце – ибо я знаю его одержимость работой и несдержанность его натуры. Скорее всего, дело было так: делая заставки для тайной книги, бедный Зариф увидел в ней неверие, безбожие и богохульство – ведь Эниште копировал методы европейцев – и испугался. С одной стороны, он был настолько невежествен, что прислушивался к бредням этого болвана – проповедника из Эрзурума (мастера заставок ближе к Аллаху, чем художники, но, увы, часто бывают людьми скучными и глупыми), а с другой – знал, что книга, которую готовит другой болван, твой Эниште, есть великое и тайное дело султана. От этого его страхи и подозрения спутались в клубок, который он никак не мог распутать: кому верить – султану или эрзурумцу? В другое время этот несчастный, конечно же, рассказал бы о грызущем его черве сомнения мне, своему мастеру. Но даже он куриными своими мозгами прекрасно понимал, что, делая заставки для книги Эниште, предает и меня, и нашу мастерскую. Поэтому он стал искать кого-нибудь другого, кому можно было бы излить душу, – и выбрал хитрого и жадного Лейлека, поскольку восхищался его даром и ошибочно полагал, будто и душевные его качества так же прекрасны. Я знаю, что прежде Лейлек часто пользовался этой слабостью Зарифа-эфенди. Но тут между ними вспыхнула ссора – не знаю уж, из-за чего именно, – и Лейлек убил Зарифа. А этот бедняга еще раньше наверняка рассказал о своих опасениях сторонникам эрзурумца – и те, решив, что в убийстве их сотоварища повинен Эниште, поклонник европейцев, разделались с ним. Не могу сказать, что я по этому поводу сильно расстраиваюсь. Несколько лет назад Эниште уговорил султана заказать на манер какого-нибудь гяурского короля портрет венецианскому художнику – Себастиано его звали, – а потом принудил меня к гадкому и унизительному делу: заставил скопировать этот жалкий рисунок. Из страха перед султаном я это сделал и тем замарал свою честь. Если бы не это, смерть Эниште, возможно, огорчила бы меня и сегодня я прилагал бы больше усилий, чтобы выяснить, кто его убил. Впрочем, моя забота не Эниште, а мастерская. Из-за твоего Эниште мои художники, каждого из которых я любил больше, чем собственного сына, каждого из которых заботливо растил, холил и лелеял, предали меня и все наши традиции и принялись увлеченно подражать европейским мастерам, потому что султану, мол, так угодно. Все они заслуживают пытки! Мы, художники, достойны рая только тогда, когда служим в первую очередь не султану, который дает нам работу, а нашему искусству и своему дару. А теперь я хочу в одиночестве посмотреть эту книгу.

Последние слова мастер Осман произнес печально, словно высказывающий последнее желание перед казнью усталый паша, на которого возложили ответственность за поражение. Затем он открыл книгу, которую положил перед ним карлик, и стал сердитым тоном давать ему указания, как найти нужную страницу. Стоило ему принять недовольный вид, как он сразу превратился в привычного, хорошо знакомого всей мастерской главного художника.