Инна Бачинская - Мужчины любят грешниц

Что же там произошло? Лиска стояла на перилах, тот больной мальчик видел ее, потом появился Казимир… Возможно, она испугалась и… Он стал кричать… Возможно, он хотел спасти ее. Но почему он ничего мне не сказал? Лгал, размазывал по лицу кровь и слезы тогда в кафе, когда я прижал его. Он боялся, он все время повторял: «Есть вещи, о которых мы никогда ничего не узнаем, смирись!» Если бы он рассказал мне, что произошло на самом деле, пришлось бы объяснять заодно, зачем он там был, а кто захочет говорить о собственной подлости? Я почувствовал, что оправдываю его, и одернул себя. Есть вещи, о которых мы никогда не узнаем. Казимир умирает, свидетелей нет. Нужно ставить точку.

Каюсь, я желал ему выздоровления хотя бы затем, чтобы узнать правду. Лена сказала, он знал, что делает… смешивая алкоголь и снотворное. Он хотел умереть. Это ли не доказательство вины?

Ночью позвонила Рената и сообщила, что Казимир пришел в себя. Голос у нее был возбужденный. Она попросила меня позвонить маме и Лене, обрадовать их. Маму я будить не стал, а Лене позвонил. Трубку никто не взял. Дети, Таня и Костик, были у бабушки. Я оставил сообщение, что Казимир пришел в себя и я собираюсь в больницу. Попросил перезвонить мне на мобильный, сказал невольно с изрядной долей сарказма:

– Радуйся, твой муж жив! Праздник продолжается.

Мне казалось, я всегда знал, что брат вывернется. Он всегда выворачивался. Жизней у него было как у кошки – семь, а то и поболе. Он мог заливать себя алкоголем, глотать пачками снотворное, вкалывать до седьмого пота, лезть в драку и не пропускать ни одной юбки – и хоть бы хны! Его ангел-хранитель всякий раз успевал подставить руки. Он падал с лесов на стройках два или три раза – и приходил домой на своих двоих. Два раза побывал в автомобильных авариях и отделывался лишь царапинами и легким испугом. Таков мой брат Казимир. Любимчик фортуны.

Город был пуст и призрачен. Сыпал холодный осенний дождь, горели тускло уличные фонари. В такие ночи обычно умирают, а мой брат восстал.

Я не учел того, что ночью посетителей в больнице не принимают. Мне предложили дождаться утра. Хмурая небритая личность, дежурный медбрат, открывший на мой настойчивый стук, подобрел при виде денег и предупредил: если меня обнаружит дежурный врач, мало не покажется, а он отопрется – ни сном ни духом в случае чего. Я пошел, таясь, как шпион, нескончаемыми больничными коридорами. Вдоль стен горели выморочные лампочки, почти не дававшие света. Я едва не пропустил нужную палату. Дверь оказалась приоткрыта. Там было темно, лишь из коридора падал слабый свет.

Я увидел, что Рената держит брата за руку и что-то тихо говорит. Казимир сосредоточенно слушает. При виде меня они оба улыбнулись. Рената протянула мне руку. Дружная семья. Слова застревали у меня в горле, я не мог издать ни звука. Рената отнесла это за счет радостного волнения, Казимир же вообще соображал слабо, судя по тому, как он выглядел. Он смотрел на меня и улыбался бессмысленно. Лазарь, восставший из гроба.

– Садись, – предложила Рената, отодвигаясь, давая мне место рядом с собой. – Позвонил маме?

– Не хотел ее будить.

Никто из них не спросил о Лене.

– Я сейчас! – Рената легко поднялась, и мы остались одни.

– Братуха… – забормотал Казимир, протягивая мне руку, которую я, помедлив, взял. Его ладонь оказалась теплая, живая. – Такая хрень, понимаешь… чуть лапти не сплел… – Ему было трудно говорить, слова ворочались во рту тяжело как камни, он облизывал сухие губы сухим языком. – Мотор… забарахлил… Все! Надо завязывать… на хрен!

Что он несет? Он что, ничего не помнит?

– Братуха пришел! – повторил он. – Живой… Мы еще постриптизим, будь спок! Все впереди…

Глаза его стали закатываться, в горле забулькало, и я выскочил из палаты, крича:

– Сестра!

А наутро был праздник. В полном смысле этого слова. Леша Добродеев принес шампанское и ускакал собирать стаканы по палатам: «Нам нужнее!» Надеюсь, он не имел в виду, что тем уже все равно. Доктор Добрянский привел мужчину со стертым лицом и кривоватой ухмылкой – заведующего отделением реанимации. Он обнимал его, называл Аликом, размашисто крестился и ревел басом:

– Вытащил! Все-таки вытащил! Молодец, Алик! А я, дурак старый, признаться, сомневался! Сомневался, скотина! Сегодня же поставлю свечку! За здравие! Дай я тебя поцелую!

Он смачно целовал заведующего в обе щеки. Тот слабо защищался. Он не привык к подобным проявлениям чувств. Его пациенты и их родные вели себя не в пример скромнее.

Я не знал, что доктор Добрянский стал верующим. Правда, сейчас все ходят в церковь, мода такая. Рената сияла. Мама плакала. Танечка, рослая девица с детским лицом, держала отца за руку. С другой стороны кровати примостился Костик. Леша вернулся со стаканами. Пробка взлетела в воздух.

Казимир, чисто выбритый, очень бледный, неуверенно улыбался. Он был похож на святого мученика. Я стоял в стороне, и он поискал меня глазами. Я не чувствовал себя участником праздника. Радости у меня не было вовсе. Я не решил, что именно скажу Казимиру и скажу ли вообще. Меня раздирали два желания – оставить все как есть и хорошенько вывернуть его наизнанку, встряхнуть, даже ударить. Каждый должен отвечать за свои поступки.

Я выдавил из себя улыбку. Казимир смотрел томно, похоже, чувствовал себя именинником. Лешка сунул ему стакан, Казимир опрокинул его и крякнул – шампанское шибануло в нос. Доктор Алик всплеснул руками. Старик Добрянский на правах старшего отвесил Лешке подзатыльник. Женщины расхохотались. Мама сияла глазами, и я подумал с тоской, каково ей будет узнать про Казимира и Лиску? Оставить все как есть, как предлагала Лена? Пусть мертвые хоронят своих мертвецов…

Лена… Где она, кстати? Почему-то никто о ней не вспомнил. Она мне не перезвонила. Мне стало неловко за то, что я наговорил на автоответчик.

Доктор Алик озабоченно шепнул что-то Добрянскому, тот кивнул и стал выпроваживать посторонних из палаты.

– Пора и честь знать, – гудел старик. – Хорошего понемножку. Приходите завтра, только без этого самого! – Он погрозил пальцем Добродееву.

Прощальные поцелуи, объятья, смех.

– Артем! – позвал Казимир. – Останься.

И мы остались вдвоем. Он протянул мне руку. Три дня небытия обострили в нем братские чувства. Или делить нам больше стало нечего?

– Зачем ты это сделал? – спросил я, держа его за руку.

– Что? – Он смотрел удивленно.

– Зачем нужны были эти таблетки, весь этот спектакль?

– Какие таблетки? – не понял он.

Я всматривался в его лицо – притворяется? Или действительно не помнит? Неужели ему не сказали?

– Ты хоть знаешь, почему ты здесь?

Он задумался, потом улыбнулся своей ангельской детской улыбкой и сказал беззаботно: