Инна Бачинская - Мужчины любят грешниц

– Ты простишь меня? – спросил Казимир, хватая меня за руку. – Понимаю, что я подонок, я должен был сказать. Но я не виноват! Я любил ее! Я же твой брат! Мы братья!

Самое время бить себя в грудь. Правда случайно вылезла на свет, теперь можно и покаяться.

Я освободил руку из его цепких пальцев и ушел…

…Лену нашла мертвой в постели приходящая домработница, у которой был ключ. Она позвонила маме, а та – мне. Причина смерти – то же снотворное, что едва не убило Казимира. Официальная версия гласила: бедная женщина не выдержала нервного напряжения, она была уверена в смерти мужа, которого безумно любила, и не захотела больше жить. Я благоразумно стер свое ночное послание, где сообщал, что Казимир пришел в себя и праздник продолжается. Мне было стыдно за свои слова. Ничего себе праздник…

Несколько раз я звонил черной женщине Ольге, но она бесследно исчезла. Мавр сделал свое дело и ушел. В последний раз механический голос предложил мне проверить правильность номера. Такого номера больше не существовало. Иногда я думаю, что ее уже нет в живых. И не могу отделаться от ощущения, что где-то внутри подсознания я знаю ее тайну…

Я сидел на полу, а вокруг были разложены бумажки, блокноты и папки из Лискиного стола. Время пришло. Я собирался поставить точку в конце главы. Мне казалось, я перестал бояться призраков. Я держал листки, исписанные детским нетерпеливым и неразборчивым почерком – она, как всегда, записывала на бегу, в полете, – цитаты, стихи, отдельные фразы, свои и чужие, подслушанные на улице («вумные фразеса», как я называл их), темы будущих статей. Обо всем на свете. О политике, любви, философии, Боге. Причем слова сокращались до полной нечитаемости. Бесформенная куча, из которой потом извлекалось жемчужное зерно. Некоторые из цитат я помнил, она читала их мне, требуя восторгов и восхищения. Я дразнил ее, говоря, что ничего не понял, что это заумь, что жизнь проще, прагматичнее, а все эти литературные маргиналы не от мира сего витают в эмпиреях и только тем и заняты, что позируют для потомства. Она сердилась, кричала, что я твердолобый, занудный, закомплексованный тип, но она меня перевоспитает.

Я брал листочки один за другим, читал, хмыкал и словно слышал родной голос. Я отвечал ей. Я играл в бисер.

– Послушай! – говорила она. – Послушай вот это! Как сказал, а? Это же с ума сойти как сказал!

Она смотрела на меня восторженными глазами.

– Какие слова нашел! Люди теряют язык, ты только послушай, как сейчас говорят!

Она была как утка, шустрый нырок в море слов, высматривала необычное словцо или фразу, клевала, проглатывала, спешила дальше. У нее был нюх на слова.

– Язык – это инструмент, и как всякий инструмент должен быть экономичен, функционален и соответствовать моменту, – возражал я.

– Язык – это божественное чудо, доставшееся нам даром!

– Кто сказал?

– Профессор Хиггинс.

– Не знаю такого!

– Невежда! Все знают профессора Хиггинса из «Пигмалиона».

…Я взял неровно оторванный листок.

«… самое увлекательное в жизни – политика, самое чистое – наука, самое прекрасное и бесполезное – музыка и любовь ». Мрк. Алдан. То ли действительно Алдан, то ли Алданов. По-видимому, Марк.

Я хмыкнул. Так просто? Для игры словами годится, для жизни – нет. Это моя банкирская точка зрения, уважаемый Мрк. Алдан. Кстати, банковское дело – это что? Наука или политика? Куда сунуть меня, сухаря-финансиста, в вашей раскладке?..

– В тебе совсем нет романтики! – кричала Лиска. – Ты сухой, неинтересный, вредный…

– Знаю! – перебивал я. – Засушенный, застегнутый на все пуговицы банкир.

– Ага! А еще…

– Я люблю тебя, чудо мое родное!

– Не отвлекайся!

– Я люблю тебя, слышишь!

– Пусти! Ну, пусти же! Не мешай! Слушай дальше!

…Цветная фотография – Лиска в купальнике на песке, я сижу рядом в панаме. Щелкнул нас молодой человек «с той стороны». На той стороне облюбовали себе место под солнцем местные нудисты, и он приплыл к нам познакомиться – стоял по пояс в воде, вежливый молодой очкарик интеллигентского вида. Лиска фыркнула, я сделал страшные глаза и незаметно ей подмигнул. Она поняла, уставилась на парня, на лице отразилась мысль – она уже сочиняла материал. Я словно видел, как крутятся, сцепляясь, колесики в ее бедовой голове. Я поднялся, подошел к воде, и мы с парнем обменялись парой фраз. Я протянул ему фотоаппарат, он, метнув взгляд на Лиску, бочком продвинулся к берегу. Мне пришло в голову, что он принял меня за ее отца, и я рассмеялся…

Прекрасный летний день, ленивое озеро, разомлевшие на солнце луговые травы. Наш единственный выезд на природу…

В ней сидело детство, из которого она так и не выросла. Я помню, как она рассматривала луговые цветы – сосредоточенно нахмурив брови, закусив губу, и бог знает, что думала при этом. Медуница, тысячелистник, цикорий – она знала все их названия, легко запоминала и удерживала в памяти, что меня удивляло безмерно, ведь я, обладая «математической», способной удержать в голове сотни цифр, был не в состоянии запомнить хоть одно. Она парила над лугом и была как человек, который сюда вернулся. В интерьере воды и зелени Лиска была на месте, она была своей. Я понял это, когда приехал в ее районный городок, прошел по улицам – по краям тротуара росла сорная трава с голубыми цветами, названия которой я не знал; прошел через заросший двор к скрипучему деревянному крыльцу… Ее жизнь здесь была такой же открытой и простой, как трава.

Я смотрел на Лиску, любуясь, и мне пришло в голову, что она испытывает щенячью радость, какую испытывают только в детстве, потому что ребенок связан пуповиной с природой, он еще не человек, а почти животное и живет инстинктами. Он обоняет запахи травы и земли, и ноздри его подрагивают, как ноздри зверька. Он знает, где растет репейник с большими темно-красными цветами-колючками, которыми можно бросаться, и они смешно цепляются за одежду, кислая заячья капуста и сладкие калачики. Знает, как пахнет трава в солнечный день, и как в дождливый… Дождь сродни стихам – он рождает новый мир и новую природу – блестящую благодарную землю и чисто вымытую зелень. Улитки появляются из складок земли, и дождевые черви, раздвинув пирамидки земляных зерен, выползают послушать его радостную барабанную дробь. Ребенок знает все это, а взрослея, забывает. Уходит в новый мир, не оглянувшись. Он уже никогда не будет лежать в траве бесконечным летним днем, наблюдая суету трудяг-муравьев, стремительный бег юрких красных жучков-солдатиков и толстопузую бронзовую жужелицу, неторопливо ползущую по стебельку травы. Память о детских радостях будет тускнеть, тускнеть, пока не уйдет совсем.