Барбара Вайн - Правила крови

— Три ? — переспрашиваю я.

— Обычно прикрепляются только один или два, — все с той же улыбкой злодея поясняет консультант. — Если все пройдет хорошо, родится здоровый ребенок — или близнецы, если вам повезет.

— В мае мне будет тридцать восемь, — напоминает Джуд.

— Конечно, двадцать восемь было бы лучше, но у вас, похоже, нет проблем с зачатием, и это очень хороший признак.

Наверное, мне повезло — я так переживаю за Джуд, что меня переполняет всепоглощающая жалость и любовь, в которых тонет мой ужас перед тем, что она задумала, — надеюсь, временно. А потом я наблюдаю, как к ней на помощь приходит еще одна улыбающаяся злодейка — надежда. Джуд и раньше надеялась, и, как оказалось, тщетно, но это не отпугивает непрошеную гостью, в руках у которой нож; она несокрушима, она знает, что ее считают одной из главных добродетелей, и наслаждается своей незаслуженной репутацией. Неважно, что она наполняет сердце тоской. Неважно, что каждый раз, когда она распахивает двери, ты оказываешься лицом к лицу с ее противоположностью, отчаянием. Надежда возвращается, летит на своем коне, а вместе с ней в седле сидит Джуд, к спине которой приставлен нож. Но Джуд не знает об этом — или отказывается верить. Злодейка обещала исполнить заветное желание, и на этот раз все должно получиться .

Самое отвратительное и подлое в моих ощущениях — я не хочу, чтобы все получилось. Я хочу, чтобы дверь окончательно захлопнулась или чтобы вонзился нож. Но я не могу признаться в этом ни единой живой душе. Я морщусь даже в разговоре с самим собой. Во время предыдущих беременностей и выкидышей мне более или менее удавалось изображать энтузиазм или горе, а иногда я действительно радовался или расстраивался. Но мне кажется, эти новости — причем скорее «хорошая», чем «плохая» — разрушат наши жизни, не только мою, но и Джуд. Если имплантированные эмбрионы не захотят приживаться, это будет еще хуже, чем выкидыши. Это плохо повлияет на ее… как бы это назвать? Душевное равновесие? Спокойствие духа? Психическое здоровье? Джуд будет раздавлена.

Только самый корыстный из ублюдков может думать о деньгах, и я, наверное, такой и есть, потому что думаю о них. Тут нет гарантии возврата денег. Вы платите, а если ничего не выходит, пробуете снова и снова. «Один цикл лечения», как они выражаются, стоит 2500 фунтов. Какова вероятность получить финансирование от местных органов здравоохранения? По всей видимости, нулевая. С другой стороны, возможно, дешевле потратить 10 тысяч фунтов на четыре цикла, чем растить двоих или троих детей. Не придется ли мне продавать этот дом? Ночью я долго лежу без сна, размышляя о том, о чем мне лучше бы никогда не думать. Например, как определить, кто из двух людей с противоположными стремлениями является эгоистом? Вот она, главная причина ссор супружеских пар, но в нашем случае я этого не допущу. Однако можно ли считать эгоистом меня, если я хочу, чтобы любимая жена принадлежала только мне, и мне достаточно жить в относительном комфорте в фамильном доме на тихой лондонской площади? Или эгоистично ее желание иметь ребенка любой ценой, пожертвовав комфортом, спокойствием, милым домом и, возможно, своим браком?

Большинство людей встали бы на ее сторону. И я тоже притворяюсь, потому что не знаю, что еще делать. Я ничего не делаю , просто утратил способность сосредоточиться, и звонок Люси Скиптон, которая просит отложить наш ленч еще не пару недель, приносит мне облегчение. Ей очень жаль, но у нее клиент в Уилтшире, и именно в этот день она должна навестить его. Если бы Люси не позвонила, я, наверное, забыл бы и о ней, и о назначенной встрече.

Должно быть, я постепенно восстанавливаю душевное равновесие, потому что вспомнил об ужине с Лахланом Гамильтоном. Газеты пишут, что теперь, когда из наследственных пэров осталось всего девяносто два человека, Палата лордов практически пуста. Я этого не заметил, но, возможно, потому, что в день моего прихода они обсуждали одну неоднозначную статью законопроекта, и по такому поводу оппозиция собрала все свои войска. Закон о местном самоуправлении вряд ли окажет серьезное влияние на жизнь общества — за исключением одного аспекта. Это поправка с требованием исключить из раздела 28-й пункт, запрещающий местным властям «намеренно пропагандировать гомосексуальные отношения» среди молодых людей. Правительство выступает за исключение, оппозиция — за сохранение этого пункта. Пэры сцепились друг с другом, и в зале звучат такие слова, как «некрофилия», «скотство» и «содомия».

Я здесь не за тем, чтобы все это слушать. Причина моего появления совсем другая. Я впервые пришел в Парламент с тех пор, как в ноябре месяце был из него изгнан. Тогда я поклялся, что не вернусь сюда ни при каких обстоятельствах, но все равно пришел. Мне требовалась причина, чтобы вырваться из дома — я имею в виду дом на Альма-сквер, — сбежать от удушающей атмосферы разговоров о яйцеклетках, имплантации и близнецах. Я стыжусь своих мыслей — разумеется, стыжусь, — но устал от стыда, устал от угрызений совести, которыми терзаю себя дома. Приход сюда — смена обстановки. Однако есть еще одна причина. Я хочу вернуться к биографии Генри, но больше не могу говорить с Джуд о нем и о тайнах в его жизни. Ей не интересно, она ничего не хочет об этом знать. Джуд притворяется, делает вид, что слушает, словно говорит себе: «Ладно, даю ему пять минут» — я вижу, как она смотрит на часы, — а затем мы возвращаемся к действительно важным вещам, к реальности . Теперь ее жизнь подчинена кульминации, высшему достижению, к которому она неуклонно приближается, рождению ребенка. И какая разница, что в этом событии утонет все остальное: карьера, дом, я, секс, любовь, друзья, разговоры, развлечения? Предназначение женщины — давать начало новой жизни, продлевать род. И теперь Джуд это сможет . Благодаря чудесам медицины она сможет родить не только одного здорового ребенка, а двоих или даже троих. Неудивительно, что она больше ни о чем не думает.

Поэтому когда Лахлан приглашает меня на ужин, я решаю, что нужно проверить на нем свою теорию относительно Генри. Гамильтон, по крайней мере, не хочет детей. Их у него шесть. Сначала, конечно, я испытываю неловкость; мне придется бочком протиснуться в дверь для пэров, выдавить из себя ответ на доброжелательное приветствие швейцара: «Добрый вечер, милорд», — потом скромно сидеть на задней скамье, предназначенной для гостей, и ждать. Но я слишком устал от самобичевания и стараюсь не напоминать себе, что сам за это голосовал, сам это одобрил. Однако терпеть мне приходится недолго, потому что ровно в половине седьмого появляется Лахлан.

Если судить по лицу, похожему на морду моржа, и аристократическим манерам, то его никак нельзя заподозрить, что он будет голосовать за исключение статьи 28. Но именно так он и собирается поступить. Его внешность обманчива. Я вспоминаю наш разговор о Ричарде Гамильтоне и утверждение Лахлана, что все мужчины немного «голубые». Теперь он заявляет, что гомосексуальность — врожденное свойство. Ты либо такой, либо нет, и никакой рекламой или поощрениями тебя не изменишь. В данный момент у меня нет настроения выслушивать рассуждения о генетике, и я не собираюсь присутствовать в зале, где косные престарелые пэры (часть элиты и избранные девяносто два депутата) путают гомосексуализм и педофилию. Мне позволено устроиться на ступеньках трона, где я в последний раз сидел двенадцатилетним мальчиком. Рядом со мной какой-то незнакомец — молодой пожизненный пэр или старший сын наследственного пэра — шепчет, что он сам гей и что граф Рассел только что произнес лучшую речь в пользу исключения раздела, какую ему только приходилось слышать в парламенте. Я отвечаю, что мне, как всегда, не везет — я ее пропустил.