Уилл Фергюсон - 419

Это был очень прозрачный намек. Самые большие, самые сложные узлы на головах вязали замужние женщины.

— Новый священник, мистер Пятидесятник из Портако, любую церемонию сумеет.

Пускай остаются, пока не родится ребенок, но ее внук не родится вне брака — еще не хватало, она же в церкви звезда.

— Мам, — сказал Ннамди. — Нам бы не священника, а повитуху.

Мать вздохнула — только матери умеют так вздыхать.

— Ладно. Платок поменьше. Но мы еще поговорим.

Уроки по завязыванию акеде были только началом. Затем мать Ннамди перешла к подстилкам для рыбы, показала, как переплетать сухие стебли — вниз, наверх, перекрутить, повернуть, — чтоб вышли циновки размером с тарелку — сушить рыбу.

Рыбу Амина боялась. В дальней Дельте люди ели рыбу целиком, подавали, не обезглавив, и на Амину таращились рыбьи глаза-изюмины. Что, нельзя было голову оторвать? Рыбы нынче становилось все меньше, а ту, что была, ловили далеко, в притоках, куда не добрались нефтяники. Но все равно плетение рыбных циновок — важный навык. Если девочка останется.

Да только она не останется.

— Пускай уходит, вы оба уходите. Сам ведь понимаешь.

— Ей некуда идти.

— Ей тут нельзя.

Амина скучала по вкусу мийя яква, жареной говядины с арахисом, по дикому луку и пряностям, по гибискусу. А тут сплошные бананы да тростниковый сахар, таро да кассава.

Пальмовое масло, перечная похлебка. Банановые листья прикрывают котлы, тыквы служат мисками. Все не как у людей, даже ямс — женщины не растирают его пестиком в ступке, а зарывают в угли, пекут до полной волокнистости и безвкусности. Несколько раз пережив это издевательство над ямсом, Амина показала матери Ннамди фокус. Застенчиво, больше жестами, чем словами, объяснила, как разминать ямс и замешивать в него гарри. Щепоть соли — три пальца плюс большой, двух мало, четырех много, еще чуть-чуть помесить, потом быстро поджарить, дважды перевернуть и съесть быстро, пока не остыло.

Мать Ннамди жевала медленно, неохотно кивнула — мол, сойдет, — но улыбаться не желала. В качестве ответной меры взялась учить Амину готовить клецки.

— Окуни клецку в перечную похлебку — и вот тебе еда. — Это она произнесла на иджо, не подумав, и прибавила: — Твой муж так любит.

Она повторила это для Ннамди, когда они втроем сели ужинать. Тот притворился, что не расслышал.

— Детский танец, — сказала мать. — Ее надо научить — пока вы не уехали.

Детский танец — чтобы убаюкать ребенка или утешить, когда плачет.

— Я таскала Ннамди на спине, пока у него первый зуб не прорезался, всё кренделя выписывала. До сих пор как станцую, так он брык — и засыпает.

Ннамди засмеялся:

— Лучше пляски, чем пальмовое вино от бессонницы. Надо утешать детское кро.

— Это что?

— Детская сила. Очень могущественная. Кро. Дети — они помнят. Где жили до рождения, как умерли, почему родились опять. Когда ребенок плачет просто так, у нас говорят — это он плохое вспоминает. А иногда, когда маленький учится говорить, он рассказывает, где странствовал до рождения. Дети помнят. Взросление — это медленное забывание.

Странствия до рождения.

Ннамди улыбнулся Амине:

— Твой-то ребенок наверняка много странствовал.

Мать это заметила: «твой» ребенок, не «наш».

— Вот поэтому у нас говорят, что нельзя женщине в тягости странствовать после темна, — сказала она.

У народа Амины были схожие распоряжения.

— У нас тоже.

— Теме с той стороны узнает ребенка во чреве, — объяснил Ннамди. — Может захотеть его назад.

— Сказки — это все, — сказала мать Ннамди. — Не по-настоящему.

Сказки, не по-настоящему.

Ннамди озадаченно уставился на мать:

— Сказки всегда по-настоящему.

— Ты прямо как отец. — После смерти мужа мать все меньше полагалась на ору, все больше на Библию. — Ты что, не видишь? Девочка боится. — И Амине: — Это суеверия.

— Суеверия? — переспросил Ннамди.

Мать обернулась к сыну:

— Ты когда в последний раз в церкви был?

— Каждый день хожу. Папа говорил: весь мир — храм.

— Девочка, — сказала его мать Амине. — По лесу нечего гулять, потому что змеи. Беременная не убежит. Вот почему. А детский танец помогает, потому что укачивает, а не из-за какого не из-за кро.

Когда из ручья достают рыбу с растопыренными жабрами, острым разделочным ножом ей вспарывают брюхо. Раз — и рыба разделана, валяется потом на дне лодки с остальными. Мать заспешила на кухню, Амина следом, и Ннамди заметил нож у матери в руке — и нож, и рука влажные, блестят чешуей. Рыба не виновата, что умерла, — так повернулась река.

«Сказки, не по-настоящему».

Вот, значит, во что превратился отец? В сказку? Не по-настоящему.

Воины Эгбесу изводили оборванцев за ручьем — врывались на моторках, под кайфом, бессмертные, стреляли по лачугам.

— Раньше бункеровщиками были, а теперь прямо бандиты, — говорила мать Ннамди.

Пока они бесились только там, но страх просачивался и на другой берег. Женские крики. Стрельба и хохот. Треск в ночи.

Заслышав моторки, Ннамди прятал Амину за отцовским сундуком, под темной тканью — москитная сетка выдала бы. Ребятам Эгбесу эта сетка была что паутина паукам — набрасывали ее на жертв, пеленали и уволакивали.

Амина слышала женские крики. Понимала, отчего кричат.

Воины Эгбесу уже неделю стояли лагерем за деревней.

— Когда уйдут, придут солдаты, вроде как за ними. — Придет ООК, уничтожит деревню. — Хуже повстанцев, — говорила мать Ннамди.

Солдаты вверх дном перевернут кладовые. Пожгут дома. Воины Эгбесу, охрана нефтяников, солдаты, Особая объединенная комиссия — деревня Ннамди больше не ютилась на недоступном краешке дальней Дельты, оказалась в зоне боевых действий. Мир явился сам, пинком распахнул дверь и намерен войти.

— Здесь опасно, — говорила мать Ннамди. — Если останется, ее найдут, ей плохо придется, да и тебе тоже. И ребенку.

— Армия застряла в Портако. Здесь они просто мускулами играют. Амине нужна повитуха.

— Ей надо уходить.

— Я спрошу орумо.

— Сказки. От пуль не спасут.

Кислотный дождь разъедал крыши; металл облезал крупными струпьями коррозии. Ннамди зашагал по тропинке мимо поликлиники, — теперь тут деревенский курятник, полы заляпаны пометом.

Ннамди еле его нашел, отцовское святилище.

Почти весь остов пожрал лес — его прошивали лозы, в трещинах пробивалась трава. Жестяная крыша, земляной пол. Ннамди неохотно взялся было прибираться, но, может, никто и не смотрит? Боги безмолвствуют. Святилища зарастают.

Как ни вернешься домой, безмолвие глубже.

Хижина прорицательницы брошена: снаружи еще болтались осколки костей и ошметки кожи, хилая связка звериных зубов шевелилась на ветру, но в остальном — пусто. Вонйингхи давным-давно не назначала новых жриц, и даже мелкие лесные и речные боги, даже орумо и овумо еле видны и едва слышны, точно голоса на уже отчалившей лодке.