Юлиан Семенов - Репоpтеp

...Последние дни я отчего-то часто думал: как мне надо было говорить с этим молодым парнем Варравиным? Я не имею права толкать его в одну сторону, мы достаточно шарахаемся то влево, то вправо, но ведь надо учить мыслить это прекрасное поколение, а не крошить тех, кто высказывает противную точку зрения; только в этом наше спасение и гарантия на будущее от рецидивов ужаса. А это так трудно - приучить человека выслушивать обе стороны! Рубить-то проще...

А как же быть, если сейчас противопоставляют Чернышевскому работы правых славянофилов? Готовность к демократии должна быть подтверждена когортой пророков демократии, а достаточно ли у нас таких когорт? Вон Горенков-то в тюрьме...

Звонок телефона заставил меня вздрогнуть - последнее время мне практически перестали звонить; в коридорах словно бы обтекали, стараясь ограничиться сдержанным кивком и мычащим междометием, спасительным <����социальным> звуком, поддающимся двоетолкованию.

Я снял трубку; вертушка; кто бы это, странно...

Звонил заведующий сектором ЦК Игнатов, приехавший на пленум обкома: <����Надо б повидаться - перед завтрашним мероприятием>.

Я ответил, что к первому секретарю не пойду, готов встретиться в любом другом месте, если мой кабинет кажется не пригодным для такого рода встречи.

И снова почувствовал, какой безвольно-электрической стала левая рука и как круто заломило в солнечном сплетении...

XXIII Я, Иван Варравин

_____________________________________________________________________

Если негодование создает поэзию, подумал я, то отчаянье журналистику.

Когда тот верзила, что похлопал меня по шее, знаком попросил подняться, приложив при этом палец к губам: <����Тихо, пожалуйста>, а второй, в роскошном костюме - плечики вверх, две шлицы, сплошная переливчатость и благоухание, - так же тихо представился: <����Полковник Костенко, уголовный розыск Союза>, я сразу понял, что мое личное расследование завершено, задержан в квартире раненого художника, сюжет вполне уголовный, это тебе не донос Глафиры Анатольевны...

- Пройдем в другую комнату, - шепнул Костенко и легонько тронул меня за руку. - У нас засада. Ступайте на цыпочках, не вздумайте кричать, это только ухудшит ваше положение.

Я с трудом сдержал смех - <����нервический>, как пишут в иных книгах, - и прошел во вторую комнату. После того как расфранченный полковник мягко, по-кошачьи прикрыл дверь, я достал из кармана свое удостоверение.

Костенко с некоторым удивлением глянул на мою мощную краснокожую книжицу:

- Это вас вызывал Штык?

- Именно.

- Что вы тут искали?

- То, что он просил меня найти... Уликовые, как у вас говорится, материалы.

- Ключи он вам дал?

- Вам же известно, что ключей при нем не было, их похитили. Он сказал, к кому обратиться здесь, в доме...

- И к кому же?

- К Ситникову, из седьмой квартиры, в этом доме живет много художников.

- Странно, отчего он поручил достать, - Костенко усмехнулся, уликовые материалы вам, а не мне?

- Вы не похожи на милиционера.

- Это почему?

- Слишком шикарны...

- Что ж мне, в лаптях ходить? Впрочем, ходил бы, это сейчас модно, да только купить можно лишь на Западе... Давно знали Штыка?

- Я о нем теперь знаю столько, что кажется, был знаком вечность.

- Кто мог на него напасть?

- Есть много вариантов ответа. Один бесспорен: наши противники, те, кто очень не хочет нового... Впрочем, что это я вам навязываю свое мнение? Простите.

- Верно подметили, - кивнул Костенко. - Я дремучий консерватор, перестройку терпеть не могу, вся эта гласность только мешает сыску, а при слове <����демократия> я сразу же хватаюсь за револьвер... Как может иначе ответить жандармский чин прогрессивному журналисту?

- Напрасно радеете о мундире. Право каждого определять свою позицию, вне зависимости от профессии.

- Да? Значит, избрать <����позицию> бандита - право каждого? Тут мы с вами не сговоримся. Сажать-то приходится мне, а это не очень сладкая штука - увозить человека в тюрьму... Ладно, лирика, давайте к делу: что вам сказал Штык?

- Сказал, что скоро умрет.

- Шейбеко смотрит на дело более оптимистично.

- Кто это такой?

- Человек, который вынимал у него из черепа куски костей, - ответил Костенко с плохо скрываемой яростью.

- Врач по-своему чувствует, художник - по-своему.

Костенко достал из кармана плоский аппаратик <����воки-токи>, вытянул антенну и, подойдя к окну, осмотрел улицу цепляющимся за все предметы взглядом; потом приблизил микрофончик ко рту и негромко сказал:

- Восемь ноль два, как связь?

Кто-то невидимый ответил сразу же, словно бы видел Костенко:

- Восемь ноль два слушает вас.

- Свяжитесь с врачом, осведомитесь о состоянии мальчика.

- Есть.

- На связь выхожу через пять минут.

- Понял.

Костенко глянул на часы, положил аппаратик в карман и обернулся ко мне:

- Почему вас так интересует Штык?

- Вообще-то речь о другом человеке, строителе, безвинно засаженном в тюрьму...

Я не мог переступить себя; что-то держало меня, молило внутри: не открывай всего, погоди, не зря куда-то столь срочно отвалили Лиза и Квициния; если я задержан, то, по нашим законам, милиция запросит на меня характеристику в газете. Они без этого не могут (дикость какая, в пяти абзацах уместить жизнь человека, его судьбу, нрав, любовь, неприязнь, суть!), сущий подарок Глафире Анатольевне, всем, кто готовит персоналочку; товарищу Кашляеву, паршивому мафиози, в аккуратном галстуке и накрахмаленной рубашечке... Хотя для мафиози он слишком малоинтеллигентен, такие разминают почву для настоящих боссов, а те держат дома видеокассеты с роками и порнографией, закусывают импортным миндалем в соли, носят шелковые слипы, носки от <����Кардена> и рубашечки японского шелка... Этим они вроде как мстят за то, что костюмы приходится носить отечественные, на людях надо быть скромными. Невидимое могущество, дерьмо собачье, наплодили мерзотину... А если б им дали работать легально, спросил я себя. Обложили б налогами и позволили делать деньги так, как они умеют? Что тогда?

- Какое отношение к безвинно засаженному строителю имеет художник Штык? - спросил Костенко.

- Я в процессе поиска, товарищ полковник... Или мне надлежит обращаться к вам как к <����гражданину>?

- Странно вы говорите... Имели неприятности с нашими церберами?

- А кто не имел? Все имели...

- Это верно, - согласился Костенко. - У меня тоже был привод в <����полтинник>... Знаете, что такое <����полтинник>?

- Нет.

- Счастливый человек. Самое было страшное отделение на Пушкинской. Его снесли, к счастью... Мы ж все символами больше норовим изъясниться, а не словами: чтоб написать, мол, отделение, которое терроризировало людей, особенно глумилось над студенчеством и интеллигенцией, ныне закрыто, - в назидание всем другим, позволяющим унижать человеческое достоинство... Нет, не напишем... А снести - снесем, но без объясняющих слов... Сидели? Или, как у меня, привод?