Екатерина Лесина - Музыкальная шкатулка Анны Монс

Много… и мало, если разобраться. В зеркале она себя прежнюю видит, разве что пополневшую слегка, так ей худоба и не к лицу. И глаза изменились. Прежде-то вспыхивали, то от гнева, то от радости, а ныне Анна — пуста. Вычерпали ее досуха тени, которые что ночью, что днем покоя ей не дают.

Просят, просят… все-то им мало!

И матушка все нашептывает, дескать, надобно помочь хорошим людям. Да только Анна выросла, знает, что не по доброте душевной эта помощь. Ну да пускай. Устала она бороться.

Сняв с полки шкатулку, Анна открыла ее и завела.

Простенькая музыка по-прежнему пробуждала в душе ее томление, и на губах Анны появлялась мечтательная улыбка. Она уже не вспоминала, скорее наново сочиняла историю о прекрасной девушке, которую однажды увидел король. История была глупой — о любви, и Анна сама стыдилась ее, но эти мечтания — пожалуй, единственное, что осталось ей.

Реальность была… разной.

Нет, Анна не бедствовала. Петр был по-прежнему щедр, что деньгами, что подарками, да и купцы, смирившись с тем, что не спешит Кукуйская царица уходить в тень, ныне кланялись подношениями, искали ее заступничества. Хотя и шептались за ее спиной, что, дескать, приворожила царя немка.

Кляли ее.

И свечи ставили — за упокой ее души, безбожники! Но что с дикарей-то взять?

Не о них думала Анна, не о подарках, не о деньгах, не о доме своем каменном в восемь окон, роскошном, как мечталось ей некогда, не о лошадях и выездах, а о чем… самой бы узнать! Но росло в ее груди непонятное томление, не то зависть, не то злость беспричинная. И порою хотелось закричать, вцепиться в волосы служанке, кинуть в нее щеткой для волос или расплакаться и рыдать, пока вовсе все ее горе слезами не вытечет. Скажи кому — не поймут.

Анна и сама себя не понимала.

Ревновала ли она?

Отнюдь нет: за прошедшие годы она успела примириться и с норовом своего любовника, и с его непостоянством, когда Петр, исчезая на целые дни и недели, и не думал даже записочку короткую ей черкнуть, а после, вдруг, будто вспомнив про Анну, писал длинные письма. Сама собой иссякла ненависть к царице. Теперь Анна жалела эту женщину, никому-то не нужную. Пусть и носит она корону, но разве стала Евдокия от этого счастливее? Безразличны были Анне и наветы, и жалобщики, спешившие донести царю о ее, Анне, якобы непотребствах.

Не верил он им…

И пусть себе. Нет, в ином дело… А в чем? Как узнать?

Анна, поддавшись настроению, велела заложить выезд. Одевалась долго, придирчиво перебирая наряды. Хороша… как есть хороша… пусть и шепчутся, что снулая она, словно рыбина. Кругом лжецы, кругом завистники, ну да Анне все равно.

Куда ехать?

А не знает она! Куда-нибудь, лишь бы быстро, прочь от дома, от терзаний, от всего, что душит ее. И кучер свистнул, щелкнул кнутом, срывая коней с места. С гиканьем, с криками полетели они по улице, пугая нищих и воронье… пять лет прошло, а все-то в Москве по-прежнему. И пусть Петр признает, что российский закостенелый уклад ломать надобно, да только не спешит с этим. Прежде-то матушка ему мешала, но уж год как не стало грозной медведихи, царицы-матушки Натальи Кирилловны. И некому боле удерживать Петра. Шепчутся бояре, что вовсе разорит он, беспечный, Россию, раздаст все немчуре…

Воевать вот вздумал, да не с Крымом, как его сестрица, которую многие все чаще вспоминали, но на Азов войско двинул… не сидится ему в Москве, к морю его тянет.

Слышала Анна про этот поход, что тяжек он был безмерно, неудачен, что многие люди сгинули зазря. И вновь зашептались в народе. Дескать, знак это свыше: Господь карает безбожника, старые заветы отринувшего. И надо бунтовать, требовать, чтоб отрекся антихрист от престола и отдал его сестре своей. При ней-то иначе все было, правильно!

Он же словно и не слышал этого ропота, с упрямством своим, которое было сродни безумию, вновь готовился ударить по Азову. Но, битый, Петр мыслил иначе. И развернул в Воронеже небывалое строительство. День и ночь стучали топоры, строились галеры. Стягивалось войско, зализывало раны, вот пройдет зима — и вновь двинется Петр Азов воевать. Удачно ли?

Анна не думала об этом.

Скучно ей. Тяжко.

И стучит Анна кучеру, машет, чтоб ехал быстрей.

Пушки, корабли, крепости… не женского это ума дело…

На площади кони замедлили шаг, и к карете Анны потянулись купцы, те, что поплоше, но с товарами. Трясли отрезами тканей, отпихивая один одного, совали в окошко, умоляя пощупать, оценить, глядели на Анну, часто моргая, крестясь и божась, что товар их — наилучший…

Когда и как в карете объявилась старушонка, Анна не заметила. Должно быть, эта женщина, сухонькая, обряженная в черные лохмотья, однако — при всем том — чистая, просто взяла и возникла в экипаже. Анна отвернулась от окошка и увидела ее. А старушка прижала тонкий пальчик к губам и прошептала:

— Не кричи! Не желаю я тебе зла, девка.

У нее было гладенькое личико, детское, блестящее, точно маслом намазанное, с пухлыми щечками и вздернутым носиком, под которым пробивались черные волоски. И только морщины вокруг глаз — серых, ясных — выдавали возраст да еще, пожалуй, сами глаза.

— Ты кто? — Анна быстро справилась со страхом, не закричала, призывая на помощь. Незваная гостья пробудила в ней любопытство.

— Человек божий, — усмехнувшись, ответила старушка. — По миру хожу, на людей гляжу… тебя вот увидела, думаю, дай подойду поближе, нагляжусь на красоту этакую.

Подбородок у нее кругленький, и бровки аккуратные, прорисованные. А нижняя губа оттопыривается и влажно поблескивает — оттого, что старушка часто-часто по ней языком проводит.

— Томно тебе? — спросила старушка и, протянув цепкую ручонку, ухватилась за платье Анны, помяла ткань в пальцах и выпустила. — Все-то ты имеешь, да ничего не желаешь, верно?

Анна кивнула.

— Тело в бархатах ходит, ест с золота, с серебра, досыта, а душа — голодна… накорми душу, красавица, а то хуже будет, — в этих словах Анне почудилась угроза. Но нет, приветливо улыбается гостья.

— Как?

Анна и накормила бы, все бы сделала, лишь бы покой обрести.

— А хочешь, я тебе погадаю? — Из черных юбок старуха достала колоду карт, не таких, которыми Анна изредка баловалась. — Или не на картах? На кофею умею… или вот над водой… или поворожить?

Сжалось сердце: запретной была ворожба. И ворожей, ежели случалось их найти, судили судом скорым, а смерть их и вовсе лютой была.

— Боишься? — блеснули в полутьме старушечьи злые глаза. — А и бойся, так оно вернее. Страх людей останавливает! Только не потребую я с тебя души и платы тоже. Найдется местечко в доме твоем — рада буду, а нет, то и дальше пойду…