Лайза Баллантайн - Виновный

Дэниел заехал на заправку.

«Я никогда тебя не прощу!» — прокричал он когда-то Минни, уже очень давно.

«Я сама себя никогда не прощу, сынок. Как же мне требовать этого от тебя?» — сказала она намного позже, по телефону, пытаясь заставить его понять.

В первые годы, когда он только перебрался в Лондон, она звонила часто, а потом все реже, — видимо, потеряла надежду, что он когда-нибудь ее простит.

«Я всего лишь хотела тебя защитить», — пыталась объяснить она. Но он отказывался слушать. Несмотря на все ее попытки, он так и не позволил ей высказаться. Есть то, что прощению не подлежит.

Дэниел купил себе кофе и размял ноги. До Брамптона оставалось всего двадцать миль. Стало прохладнее, и Дэниелу показалось, что он уже чувствует запах ферм. Поставив стаканчик с кофе на крышу машины, он сунул руки в карманы и втянул голову в плечи. От постоянного внимания на дорогу горели глаза. Приближалось время обеда, и напиток перекатывался в желудке, как ртуть. Дэниел отмахал полстраны и теперь не мог понять зачем. Если бы он не проделал уже большую часть пути, то повернул бы обратно.

Последние двадцать миль он ехал медленно, держась внутренней полосы и слушая, как шумит воздух в открытом окне. На развязке у Роузхилла он выбрал третий выезд и вздрогнул на повороте с указателем «Хексем, Ньюкасл».

Миновав форелевое хозяйство, Дэниел увидел замаячивший впереди Брамптон, сидящий между распаханных полей, словно необработанный драгоценный камень. Над обочиной дороги зависла пустельга и тут же пропала. Вот и теплый запах навоза, которого Дэниел так ждал и который сразу подарил ему спокойствие. После Лондона воздух здесь поражал свежестью. Муниципальные жилые дома из красного кирпича с аккуратными палисадниками оказались меньше, чем он их помнил. Городок был маленьким и тихим. Дэниел сбросил скорость и проехал сквозь него к ферме, где вырос, вверх по Карлайл-роуд.

Остановившись у дома Минни, он несколько минут просидел, держа руки на руле и прислушиваясь к собственному дыханию. И опять чуть не уехал прочь, но вместо этого вышел из машины и очень медленно направился к двери.

Пальцы у него дрожали, в горле пересохло. Ни лающей дворняги, ни хриплого петуха, ни кудахчущих кур. Ферма была заперта, но Дэниелу показалось, что он видит во дворе следы мужских ботинок Минни. Он поднял глаза на окно, за которым была его комната. Спрятанные в карманах руки сжались в кулаки.

Он обошел дом сзади. Курятник был на месте, только пустой. Дверь хлопала на ветру, на сетке трепетали несколько белых перьев. Козы не было, но Дэниел увидел в грязи отпечатки копыт. Неужели старые козы пережили ее? Дэниел вздохнул, подумав, что животные покидали Минни и сменялись другими, как приемные дети, которых она растила и отпускала, снова и снова.

Дэниел вытащил связку ключей. Вместе с ключом от лондонской квартиры на колечке болтался ключ от дома Минни. Тот самый медный йейл, [16] «Yale» (англ.) — американская марка замков, ставшая нарицательным именем. который она вручила Дэниелу, когда тот был мальчишкой.

Он отпер дверь. В доме пахло сыростью и тишиной. Откуда-то из глубины по-старчески цепко потянулся холод. Дэниел проскользнул внутрь, одернув рукава джемпера, чтобы согреться. Здесь до сих пор стоял ее запах. На кухне Дэниел пробежал пальцами по завалам всякой всячины: от набора для шитья и коробок собачьего корма до спагетти и банок с монетами и пуговицами. На столе возвышалась кипа газет. По половицам бросились врассыпную осторожные паучки.

Еды в холодильнике было немного, но ее до сих пор не выкинули. Сморщенные помидоры щеголяли пушистыми серыми шапочками. Полбутылки молока пожелтело и свернулось. Салат поник, превратившись в водоросли. Дэниел закрыл дверцу.

Он прошел в гостиную, где на диване лежала оставленная хозяйкой газета. Судя по дате, последний раз Минни была дома во вторник. Дэниел ясно представил, как она сидит, вытянув ноги, и читает «Гардиан». Прикоснувшись к газете, он вздрогнул. Он чувствовал себя одновременно и близко, и далеко от Минни, словно она была отражением, которое можно увидеть в окне или в озере.

Ее старое пианино стояло открытым у окна. Дэниел подтянул табуретку и сел, прислушиваясь к скрипу дерева под собственным весом. Он осторожно нажал на педаль, тяжело уронив пальцы на клавиши, которые отозвались нестройными звуками. Иногда по ночам, в детстве, он пробирался вниз и сидел на ступеньках, грея ступни друг о дружку, — слушал, как она играет. Это были медленные, грустные классические пьесы, которых он не знал тогда, но выучил, становясь старше: Рахманинова, Эльгара, Бетховена, Равеля, Шостаковича. Чем сильнее она пьянела, тем громче звучало пианино и тем больше становилось пропущенных нот.

Он помнил, как прятался в холодном коридоре, наблюдая в приоткрытую дверь гостиной. Минни отчаянно била по клавишам, и казалось, что пианино протестует против ее ударов. Ее мозолистые босые ноги жали на педали, а пряди серых кудрей падали на лицо.

Дэниел улыбнулся, перебирая отдельные клавиши. Играть он не умел, хотя она пару раз пыталась его научить. Указательным пальцем он находил эти клавиши и слушал звук: холодный, дрожащий, одинокий. Он закрыл глаза, вспоминая; в комнате все еще резко пахло псиной. А что стало с собакой, когда умерла Минни?

Каждый год с тех пор, как они познакомились, восьмого августа она напивалась до бесчувствия, бесконечно слушая одну и ту же пластинку. Ему эту пластинку трогать не разрешалось. Минни хранила ее в плотном конверте и доставала только один раз в году, чтобы поставить в проигрыватель, где тонкая игла находила на дактилоскопическом узоре диска нужную дорожку. Минни сидела в полутьме гостиной, освещенной только камином, и слушала Концерт для фортепьяно соль-мажор Равеля. Дэниел узнал название пластинки уже после того, как уехал в университет, хотя к тому времени успел выучить на память все до единой ноты этой композиции.

Однажды Минни разрешила ему посидеть с ней. Ему было тринадцать или четырнадцать лет, и он все еще пытался ее понять. Она велела вести себя тихо, сесть спиной к ней, лицом к проигрывателю, который процарапывал иглой дорогу к музыке. Сама она ждала, слегка покачивая подбородком вверх-вниз в предвкушении звуков и неизменно накрывавшей ее грусти.

Когда зазвучала музыка, он посмотрел на ее лицо, удивленный произведенным эффектом, и вспомнил, как мать вводила себе героин. Тот же экстаз, то же благоговейное внимание, то же смятение, хотя она и стремилась к нему.

Сначала Минни следовала за нотами взглядом, дыхание ее становилось глубже, грудная клетка вздымалась. Глаза наполнялись слезами, и Дэниел видел их блеск даже с другого конца комнаты. Она словно сошла с картины Рембрандта — светящаяся, грубоватая, вдавленная в фон. Пальцы на подлокотниках кресла отстукивали по нотам, хотя Дэниел никогда не слышал, чтобы она играла эту мелодию. Слушала — да, но никогда, никогда ее не играла.