Лайза Баллантайн - Виновный

Поднявшись на кафедру, поверенный Минни громко кашлянул в микрофон и начал читать со сложенного листа бумаги формата А4:

— Я горжусь быть одним из тех, кто сегодня собрался здесь воздать должное чудесной женщине, которая принесла свет в жизни всех нас и жизни многих, кого сегодня нет в этих стенах. Минни была для нас примером, и я надеюсь, что она гордилась всем, чего добилась сама. Я познакомился с Минни по долгу службы, после трагической смерти ее мужа и дочери, Нормана Флинна и Корделии Рей Флинн, да упокоятся они с миром…

Дэниел выпрямился и перевел дыхание. «Корделия Рей». Он никогда не слышал ее полного имени. В те редкие случаи, когда Минни о ней упоминала, ее звали Делией.

— …За прошедшие годы я стал ценить ее как друга и уважать как человека, который служит другим с тем рвением, что должно стать примером для всех нас. Минни была бунтаркой…

Кто-то сквозь слезы прыснул от смеха. Дэниел нахмурился. Он сидел чуть дыша.

— …Ей было все равно, что о ней думают. Она одевалась как хотела, делала что хотела и говорила что хотела, и если кому-то не нравилось… тем было хуже для них…

Снова смешок — словно звук выбиваемого ковра.

— …Но она была порядочна и добра, и именно эти качества сделали ее приемной матерью десяткам неблагополучных детей, а потом и настоящей матерью, когда, в восьмидесятых, она усыновила своего любимого сына, Денни, который, к счастью, сегодня с нами…

Дэниел почувствовал, как женщины справа оборачиваются в его сторону. К лицу подступила краска. Он нагнулся вперед, опершись на локти.

— …Большинство из тех, кто сегодня здесь, знали Минни как владелицу маленькой фермы — мы или работали бок о бок с ней, или покупали у нее продукты. И в этом она тоже проявляла любовь и внимание — тем, как заботилась о своей живности. Эта маленькая ферма была для нее не просто источником дохода. Животные были ей как дети, и она радела о них так же, как и обо всех, кто в ней нуждался. Именно такой я ее и запомню. Она была независимой, она была бунтаркой, она думала и поступала по своим убеждениям. Но превыше всего то, что она была любящим человеком, и мир без нее стал намного беднее. Да храни тебя Бог, Минни Флинн, и покойся с миром.

Женщины рядом склонили головы. Дэниел сделал то же самое, его щеки все еще пылали. Кто-то расплакался.

Каннингем вернулся на место, соседка справа похлопала его по плечу.

Священник обеими руками оперся о кафедру и сказал:

— Минни просила, чтобы во время ее погребения звучало произведение, которое много для нее значило. Земная жизнь Минни подошла к концу, и мы предаем ее тело земле. Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху, с верой в бесконечное милосердие Господа…

Дэниел затаил дыхание. Он поймал себя на том, что озирается по сторонам, пытаясь понять, откуда пойдет звук. Еще не раздались первые клавишные аккорды, но он уже знал, какое произведение она выбрала.

Напряжение, сковавшее его, на удивление ослабло, когда зазвучала музыка. Ритмичными, настойчивыми шагами она влекла его за собой, а над гробом Минни плавно опускался занавес. Время все замедляло ход, и, сидя в окружении незнакомцев, слушающих такую сокровенную для нее и для него самого музыку, он погрузился в воспоминания.

Память выталкивала на поверхность мгновения его жизни, и они растворялись в эфире, как ноты. Ля, а потом си-бемоль, — потрясенный, Дэниел приоткрыл рот, чувствуя, что щеки горят огнем, а горло сдавило до боли.

Когда в последний раз он слышал весь концерт целиком? Должно быть, еще подростком; в памяти музыка звучала мучительнее, чем вживую, диссонанс был более острым. Теперь же его удивила спокойная безмятежность мелодии и то, как точно были в ней выверены гармония и хаос, создавая нечто целостное, законченное, завершенное.

Музыка пробудила в нем странное чувство. Он еще крепче сжал зубы и просидел так до самого конца, не желая уступать своему горю. Вспоминал теплые сильные пальцы Минни и мягкие седые кудри. Его кожа помнила шершавость ее рук. Именно от этого он весь напрягся, а лицо залилось краской. Он сдержал слезы; она их не заслуживала, но какой-то маленький кусочек его души был готов уступить и просил оплакать ее.

Над парковкой светило солнце. Дэниел снял куртку и пошел к машине. Он вдруг понял, что дико устал и совершенно не готов к семичасовому перегону до Лондона. Кто-то тронул его за плечо, и он обернулся. Это была пожилая женщина с осунувшимся, изможденным лицом. Дэниел не сразу, но узнал в ней сестру Минни, Херриет.

— Ты знаешь, кто я? — спросила она, и ее губы криво потянулись вниз.

— Конечно. Как поживаете?

— А кто я? Ну, как меня зовут?

Дэниел перевел дыхание:

— Вы Херриет, тетя Херриет.

— Явился, да? Теперь-то нашел время, когда она умерла?

— Я… Я не…

— Надеюсь, что тебе стыдно, парень, и что приехать тебя заставила совесть. Да простит тебя Бог.

Херриет удалилась, истово тыча тростью в булыжник парковки.

Дэниел облокотился о крышу машины. От похорон, тишины и запаха листвы у него кружилась голова. Растирая влагу на кончиках пальцев, он перевел дух и обернулся, когда его позвал Каннингем.

— Денни, у нас до сих пор не было возможности… Скажите, у вас найдется время на ланч или чашку чая?

Он бы с удовольствием послал Каннингема подальше и прыгнул за руль, но ему хотелось только одного — прилечь, поэтому он согласился.

В кафе Дэниел опустил голову и прикрыл лицо ладонью. Каннингем заказал чайник чая для них обоих и суп для себя. Дэниел от еды отказался.

— Наверное, вам сейчас нелегко, — посочувствовал ему поверенный, складывая руки на груди.

Дэниел кашлянул и отвел взгляд, смущенный собственными чувствами к Минни и резкими словами Херриет. Он не понимал, почему вдруг так разволновался, ведь он распрощался с Минни много лет назад.

— Она была золото, — вздохнул Каннингем. — Чистое золото. Прикоснулась к стольким судьбам.

— Она была ушлая старушенция, — ответил Дэниел. — Врагов у нее было столько же, сколько друзей…

— Мы бы устроили прощание в церкви, но она однозначно потребовала гражданскую панихиду и кремацию. Кремацию, можете поверить?..

— Она давно порвала с Богом.

— Знаю, — кивнул Каннингем, — она много лет не ходила в церковь. По правде, у меня самого на это нет времени, но я всегда считал, что вера много для нее значила.

— Она как-то призналась, что труднее всего ей было отказаться от ритуалов и символов, — пусть она и не верила в них, но полностью отречься не могла. Она говорила, что христианство для нее — это просто еще одна вредная привычка. Вы, наверное, знаете, что она читала молитвы, когда напивалась, — вредные привычки идут рука об руку. Мне понравилась ваша речь. Все правильно. Она была бунтаркой.