Лайза Баллантайн - Виновный

— Когда мы приехали за тобой сегодня, на твоих кроссовках были пятна. Похожие на кровь, Себ. Ты можешь объяснить нам, что это за пятна?

— Не знаю. Может, я порезался, когда играл, не помню. Или это просто грязь…

Сержант Тернер прокашлялся и спросил:

— Разве ты не запомнил бы, если бы порезался так, что закапал кровью кроссовки?

— Необязательно.

— Значит, ты думаешь, что на твоих кроссовках — кровь, но она — твоя собственная? — продолжил инспектор прокуренным голосом.

— Нет, я понятия не имею, что это за пятна. Когда я хожу гулять, я часто пачкаюсь. Я просто сказал, что если это кровь, то, наверное, оттого, что я порезался, когда играл.

— Как часто ты режешься?

— Может быть, когда падаю на камень или прыгаю с дерева. Меня могла поцарапать ветка.

— Вчера или сегодня ты много прыгал с деревьев?

— Нет, я почти все время смотрел телевизор.

— Ты ходил сегодня в школу?

— Нет, утром я плохо себя чувствовал. У меня болел живот, и я остался дома.

— Твоя учительница знает, что ты заболел?

— Обычно я просто приношу записку на следующий день…

— Себастьян, если сегодня ты никуда не выходил, то как твои кроссовки могли так запачкаться? Как на них попала кровь? — Задавая вопрос, сержант Тернер наклонился вперед, дохнув на Дэниела прогорклым кофе. — Эта кровь могла попасть на них вчера?

— Сержант, еще неизвестно, действительно ли его обувь запачкана кровью. Вы не могли бы перефразировать вопрос? — обратился Дэниел к полицейскому, подняв бровь.

Он знал, что мальчику расставят такие силки.

Тернер сердито подчинился:

— Себастьян, это те же самые кроссовки, которые ты надевал в воскресенье?

— Может быть. Я мог надеть те же самые. Не помню точно. У меня много обуви. Наверное, нужно подождать результата.

Дэниел взглянул на Себастьяна и попытался вспомнить себя в одиннадцать лет. Он помнил, что стеснялся смотреть взрослым в глаза. Помнил укусы крапивы и чувство, что он плохо одет. Помнил злость. Себастьян же был уверен в себе и ясно излагал свои мысли. Глаза мальчика блестели: ему нравилось, что его допрашивают, несмотря на резкость следователя.

— Конечно, мы подождем. Скоро будет ясно, что за пятна у тебя на кроссовках, и если это кровь, то кому именно она принадлежит.

— Вы взяли кровь у Бена?

В замкнутом пространстве имя погибшего мальчика всплыло неожиданно и резко, словно появившийся из ниоткуда и зависший в воздухе радужный мыльный пузырь. Дэниел затаил дыхание, но тут пузырь лопнул.

— Мы очень скоро узнаем, есть ли на твоих кроссовках его кровь, — почти шепотом ответил Тернер.

— Когда умираешь, — у Себастьяна был звонкий насмешливый голос, — кровь продолжает течь? Остается жидкой? Я думал, что она твердеет или что-то в этом роде.

Дэниел почувствовал, как волоски у него на руках поднялись дыбом, и увидел, как сузились глаза полицейских, когда разговор принял такой жуткий поворот. Дэниел почти читал их мысли, но по-прежнему верил мальчику. Он помнил, как в детстве тоже зависел от суждений взрослых и насколько те суждения были несправедливы. Себастьян, без сомнения, был очень умен, и какая-то часть Дэниела понимала его пытливый ум.

Было около одиннадцати, когда закончился допрос. Дэниел чувствовал себя выжатым как лимон. Он отрешенно наблюдал за Себастьяном, которому постелили в камере. Шарлотта склонилась над сыном, гладя его по волосам.

— Я не хочу спать здесь, — заявил Себастьян, повернувшись к Дэниелу. — Вы можете заставить их отпустить меня домой?

— Себ, все будет хорошо, — попытался успокоить его Дэниел. — Ты ведешь себя очень храбро, но рано утром тебе снова будут задавать вопросы. Проще поспать здесь. По крайней мере, будешь в безопасности.

Мальчик поднял глаза и улыбнулся:

— Вы сейчас пойдете осматривать тело?

Дэниел быстро покачал головой, надеясь, что полицейский рядом с камерой ничего не услышал, и напомнил себе, что дети воспринимают мир не так, как взрослые. Даже подростки постарше из числа его клиентов могли что-нибудь ляпнуть, и приходилось постоянно увещать их, чтобы они сначала думали, а потом говорили или делали. Он надел пиджак, вздрогнув от соприкосновения с этой до сих пор мокрой оболочкой, и сквозь зубы попрощался с Шарлоттой и Себастьяном, пообещав им увидеться утром.

Когда Дэниел, доехав до станции метро «Майл-энд», вынырнул на поверхность, приближалась полночь, по-летнему синее небо густо темнело. Дождь перестал, но в воздухе еще таилась гроза.

Глубоко вдохнув, Дэниел убрал галстук в карман рубашки с закатанными рукавами и перекинул пиджак через плечо. Обычно он добирался домой на автобусе: запрыгивал в триста тридцать девятый, если тот подворачивался. Но сегодня он пошел пешком вниз по Гроув-роуд, мимо старомодных парикмахерских и забегаловок с едой навынос, мимо баптистской церкви, пабов, в которые никогда не заходил, и современных жилых построек в глубине улицы. Впереди замаячил парк Виктория, и до дома было уже недалеко.

День оставил тягостный осадок: Дэниел надеялся, что мальчику не станут предъявлять обвинение, а судебная экспертиза снимет все подозрения. Система была чересчур сурова даже к взрослым, не говоря уже о детях. Дэниелу нужно было побыть одному — подумать спокойно, — и он был рад, что его последняя подружка уже пару месяцев как съехала.

Войдя в пустую квартиру, он достал из холодильника пиво и, потягивая из бутылки, принялся разбирать почту. В самом низу стопки лежало письмо. Бледно-голубой конверт, подписанный чернильной ручкой. Дождь подмочил его, слегка размыв имя с адресом, но Дэниел все равно узнал почерк.

Он сделал большой глоток пива, потом просунул мизинец под клапан конверта и дернул.

Дорогой Денни!

Мне тяжело писать это письмо.

Я чувствую себя не очень хорошо, и мне осталось недолго. Не знаю, насколько еще хватит сил, поэтому и пишу. Я попросила медсестру отправить это, когда придет мой час. Не могу сказать, что предвкушаю его с нетерпением, но умереть мне не страшно. Пожалуйста, не волнуйся об этом.

Мне хотелось бы еще раз увидеть тебя, вот и все. Мне хотелось бы, чтобы ты был рядом. Я так далеко от дома и так далеко от тебя.

В моей жизни было много потерь, и ты, да благословит тебя Господь, лапушка моя, ты — одна из них, если не самая горькая из всех. Мне жаль, что я не смогла сделать для тебя больше и уберечь понадежнее.

Все эти годы я повторяла тебе и повторю еще раз: все, чего я хотела, — это защитить тебя. Мне хотелось, чтобы ты был свободным, счастливым и сильным, и знаешь что? Полагаю, у тебя все сложилось именно так.

Да, я поступила неправильно, но когда я думаю, как ты работаешь в Лондоне, это дает мне покой. Я скучаю по тебе, но это просто из эгоизма. Сердцем я чую, что у тебя все хорошо. Меня распирает от гордости, что ты юрист, но я ничуть этому не удивляюсь.