Анна Малышева - Трюфельный пес королевы Джованны

– Ты с ума сошла?!

– Если ты не сделаешь этого, это сделает он. Обязательно сделает.

– Я найду деньги… Я заставлю его замолчать!

– Неужели ты не понимаешь, что такой негодяй, шантажист, убийца никогда не замолчит? Он не удовлетворится суммой, которую ты сможешь достать. Да и где ты возьмешь деньги?

– Трюфельный пес!

Александра подумала, что ослышалась, но подруга отчетливо повторила:

– Трюфельный пес – это мой последний шанс достать деньги и спасти будущее дочери.

– Погоди… – опешила Александра. – Да ведь не ты его продаешь! Нажился на нем адвокат, покойник, теперь наживется перекупщик… Ты-то здесь при чем?

– Я могу заявить, что вещь ворованная.

Художница одобрительно кивнула:

– Это, пожалуй, единственно верный вариант. Помешаешь продаже, и пес вернется к законным владельцам…

– Ты не поняла! – с досадой отмахнулась Маргарита. – Я продам свое неразглашение этого факта. Свое молчание. Как ты думаешь, сколько заплатит коллекционер, чтобы завладеть этой вещью? Ведь если я заговорю, пса никому из них не видать!

Александра с минуту смотрела на подругу. У нее было отчетливое ощущение, что рядом сидит незнакомый человек.

– Сколько? – повторила Маргарита.

– Возможно, ни гроша, – ответила, наконец Александра. – Возможно, тебя заставят замолчать бесплатно. Не спрашивай как. Я знавала коллекционеров, которые могли решиться на самые ужасные поступки, чтобы завладеть тем, что хотели. А вот платить вымогателям готовы далеко не все.

Маргарита молча смотрела в окно, машинально помешивая ложкой кофейную гущу на дне опустевшей чашки. Внезапно она изменилась в лице и привстала из-за стола. Александра, безотчетно испугавшись чего-то, также взглянула в окно. Там никого не было. Часть тротуара, покрытого свежевыпавшим снегом, мягко освещал падавший из окон кафе свет. По мостовой в сторону перекрестка тянулись машины. Сырой вечерний воздух размывал красные габаритные огни, превращая их в нити нарядных елочных украшений, насквозь прошивавшие зыбкие городские сумерки.

– Что с тобой? – спросила художница. – Там никого нет.

– Только что был… Стоял человек и смотрел на меня, – пробормотала Маргарита.

– Почему же именно на тебя? – шутливо возразила Александра, надеясь ее успокоить. – Ты здесь не первая красавица, есть на кого полюбоваться!

– Я видела, он смотрел.

– Что за человек? – с забившимся сильнее сердцем спросила художница.

– Я не разглядела. Он понял, что я его заметила, и сразу ушел.

Александра подозвала официантку и расплатилась.

Она пыталась сохранять спокойствие и наигранно невозмутимо заявила, что никаких причин тревожиться нет. Что никому не заказано стоять на улице в снежный вечер и рассматривать посетителей кафе, завидуя тем, кто сидит в тепле.

– Ты впадаешь в панику уже без всякого повода, – назидательно произнесла художница, удивляясь тому, насколько спокойно звучит ее голос. – А причина одна – нечистая совесть.

Они вышли на улицу и медленно двинулись в сторону метро. Александра невольно вглядывалась в каждую фигуру, приближавшуюся сквозь завесу крупных снежных хлопьев, падавших теперь не отвесно и медленно, а косо и все чаще, словно с нарастающей яростью. Ноги уже тонули в мокрой каше. Скоро и лиц стало не различить в густой метели, стиснувшей в объятьях Ильинку.

Маргарита шла рядом, прижавшись локтем, низко склонив голову, то ли укрываясь от снега, то ли глубоко задумавшись о чем-то.

В кармане куртки у Александры запел телефон. Достав его, она ответила матери, тревожно интересовавшейся, придут ли они ночевать.

– Конечно, – заверила ее Александра. – Куда же нам еще идти?

– Я все боюсь, что ты вернешься в свою проклятую мастерскую…

«А я боюсь, что еще очень долго не решусь туда вернуться!» Эту мысль художница, конечно, не высказала вслух. Она покосилась на подругу. Маргарита шла, все так же опустив голову, явно не замечая дороги, покорно, слепо, словно находилась в полуобмороке, в полусне, позволяющем двигаться, но не дающем принимать решения.

…Мужчина в черном плаще, из-под которого мелькали потускневшие, давно не чищенные раструбы черных кожаных сапог, поднимался по узкому переулку, стиснутому бурыми пятнистыми стенами домов. Александра видела его только со спины и все же сразу узнала широкие плечи чумного доктора. Он шагал, изредка ударяя тростью по кучам наваленного под стенами мусора, распугивая совавшихся ему под ноги крыс. Солнечные лучи освещали лишь верхние этажи домов по одной стороне, вся нижняя часть переулка тонула в сумраке. Фигура доктора казалась самой черной его частью.

Александра следовала за ним невидимо и бестелесно, такое свойство даровалось ей иногда во сне. Сознавая, что никакая опасность ей здесь не грозит, она все же инстинктивно сторонилась открытых дверей домов – брошенных, она чувствовала, покинутых. Казалось, это разверстые в агонии рты, смрадно дышащие отравой. Никакого движения, ни единого звука за ставнями, распахнутыми или прикрытыми. Здесь все было погружено в сон или в саму смерть.

Доктор повернул за угол и оказался в другом переулке, намного шире, но ничуть не чище. Переулок шел в гору. Здесь было светлее. Солнце местами падало на мостовую, устланную сгнившей соломой. Александра вспомнила старый обычай, о котором ей рассказывала еще бабушка. Во времена ее детства в Москве мостовые перед теми домами, где лежали тяжелобольные, устилали соломой, чтобы недужных не беспокоил стук лошадиных копыт и катящихся колес телег и экипажей. Быть может, подумалось художнице, и здесь на первых порах поступали так же… Но солома успела превратиться в груды гнили. Больше некому было позаботиться о тишине: тишина пришла в этот переулок сама и властно захватила его, как и весь город.

Внезапно Александра услышала чистый, мелодичный звук. Доктор тоже услышал его и остановился. Художница тут же поняла, откуда лилась эта негромкая песня, похожая на безмятежную птичью трель, бессловесную, райски гармоничную.

В окне второго этажа, купаясь в солнечном свете, сидела молодая девушка. Ей было лет четырнадцать, должно быть, не больше. Под тонкой белой рубашкой, измятой, спускавшейся с плеча, виднелась едва обрисовавшаяся грудь. Девушка накручивала на пальцы медные пряди пышных волос и, глядя на небо, беспечно напевала. Иногда она обрывала песенку и издавала тихий блаженный смех помешанной. Ее глаза были обведены кровавыми кругами, губы белы, как мел. Взгляд сверкал. На точеной белой шее виднелись красные пятна. Увидев остановившегося внизу мужчину в страшной маске с птичьим клювом, она вскрикнула, замолкла и, помедлив, сделала пригласительный жест, указывая на открытую дверь внизу.