Екатерина Лесина - Дельфийский оракул

Обидно быть запасным вариантом.

Но Далматов говорит то, что думает. И, наверное, ему не слишком приятно рассказывать все это. А блинчики он печь умеет, еще бы совести ему немного – и золотым человеком был бы!

Саломея пытается найти аргументы для возражений, но не находит.

Напротив, память с иезуитской услужливостью подкидывает ей эпизоды-обрывки, которые прежде казались вполне незначительными.

– …я останусь?

– Не надо. Много работы… я устал… давай лучше прогуляемся… не стоит целоваться на ветру…

Родители поняли все раньше Саломеи, но промолчали? Сделали кому-то из любовников внушение?

Велели оставить Саломею в покое?

Они хотели, как лучше, но… это несправедливо! Могли бы сказать дочери правду. И что тогда? Поверила бы им Саломея? Или рассорилась бы? Из дому ушла бы… куда?

– Это было верное решение, Лисенок, – мягко произнес Далматов. Он хотя бы не смеется над глупой девчонкой, поверившей – тогда – в любовь.

И не просто в любовь – в ту самую, единственную, на всю жизнь, когда – если вместе, то уж до гроба.

– А может, дело не в твоих родителях? Павел мог приревновать его к тебе. Ты молодая и красивая. Вдруг бы он действительно увлекся?

Немного лести для ее раненого самолюбия. И Муромцев хмыкает, давая всем понять, что он плохо верит в нечто подобное.

– К Татьяне же ревновать было незачем. Она – полезна. Содержит Аполлона, да и сам этот брак успокаивает Ренату. Люди склонны верить в те свои иллюзи, которые для них приятны. Рената, полагаю, удостоверяется, что сын ее – нормальный. А он – злится. Ему было тяжело оказаться в разлуке с Аполлоном…

– Слушай, какая-то мелодрама голимая у тебя выходит!

Муромцев – очень непосредственная личность. Саломее он симпатичен тем, что говорит всегда именно то, что думает. И даже мысли у Добрыни прямолинейны, как шпалы.

– Он любил его. И потом, того… в смысле тетку-то убрали! Анну эту.

– Разыграли, – поправил Далматов. – Ее заставили поверить, что она нашла уникальную вещь, которая… скажем так, которая способна реализовать сценарий будущего.

Муромцев ему не верит. Но Саломея понимает, о чем идет речь. Дело не в чаше, а в человеке, в его готовности принять судьбу! Картинки-карточки – как сценарий, заложенный в мозгу. И вот уже и сознание, и подсознание, все работает на одно – воплотить этот сценарий в жизнь.

– Ей казалось , что она видит будущее. На самом деле, она видела то, что хотела видеть. Вы не проводили анализ чаши? Проведите.

– И чего искать?

Муромцев наклоняется над столом, опираясь на руки, не то собираясь встать, не то, напротив, лечь и заснуть прямо здесь, поблизости от тарелок с едой.

– Сделайте соскоб с дна. Думаю, там будет что-то вроде налета. Или лака. Вещество это – сложного состава. Полагаю, смесь из выделений жаб, яда иглобрюха, кое-каких типичных представителей южной флоры…

– Да ты провидец!

Несмешная шутка. И Муромцеву тоже явно не до смеха. Он двигает челюстью, точно пережевывая информацию.

– Неважно было, что именно наливали в чашу, главное – это действовало. А если так, то дело не в жидкости, а в самой чаше.

Логично. И теория Далматова выглядит до омерзения убедительной. Ему и рассказывать дальше ничего не надо. Гаити. Колдуны и колдуньи. Культ вуду, где африканская магия вошла в противоестественный союз с некоторыми постулатами христианского учения. Множество тайн – для маленького одинокого мальчишки…

Он ведь и правда видел все то, что было скрыто. А Саломея не удосужилась узнать, где он этому научился.

– Он – бокот. Колдун, – пояснил Далматов, и Добрыня лишь крякнул. Он все еще не верил в колдунов, в привидения, да и вообще во все, что выходило за рамки естественно-научной картины мира. – Я не утверждаю, что он насылает проклятие на своих жертв…

Насылает. Еще как насылает! Но в проклятия Муромцев тоже не верит. Повезло – не сталкивался он с подобными вещами.

– Но вот использовать кое-какие снадобья… составлять их. Изменять состав.

– Травить, короче.

Добрыне это понятно. Яд – это не колдовство. Его и выявить возможно, и к делу пришить. Но дела как такового нет. Евдокия – и та отказалась подавать заявление. Пожалела «бедную девочку» – Алиску.

– Смерть Татьяны вызвала бы подозрения. Молодой муж. Завещание. Прямо-таки запах убийства! А вот болезнь – это не так подозрительно, это же со всеми случается. Тем более что болезнь-то имелась, надо было лишь подстегнуть ее. В результате – долгая агония. И смерть. А с нею – свобода и деньги. Почти – независимость, которая, к сожалению, длится недолго. Им не хватает денег. Они же не умеют зарабатывать, а вот тратить – полной рукой.

Саломея слушает. Она уже выстроила свою версию и почти уверена, что она совпадет с далматовской. От этого на душе у нее сволочно становится.

А вот Муромцеву эти теории – поперек горла, и, чтобы не возражать, он забирает последний блин, раскладывает на нем тонко нашинкованную колбасу, соленый огурец, заливает майонезом и кое-как заворачивает края блина.

– Рената отказывается помогать сыну, не бросившему свои дурные привычки. И фокус повторяется. Эмма. Чаша. И – сумасшествие. Может, она покрепче оказалась, может, это они побоялись сразу два трупа в дело вплетать. Но Эмма оказывается в клинике, а бизнес ее отходит к Аполлону. И опять – денег не хватает. Попытка заставить «Оракул» приносить доход заканчивается ничем. Вот здесь в игру и вступает Рената. Она или смирилась наконец со склонностями сына, или вдруг почувствовала, что тот ходит по краю… вряд ли она скажет. Но Рената предложила ему «приличный», в ее понимании, вариант жизни. Свадьба ее и Аполлона. Семья воссоединяется, а что происходит внутри семьи – это никого не касается…

– Вот психи!

Вывод Муромцева печально точен.

– Они стоят друг друга. – У Далматова – нехорошая какая-то улыбка. – Рената вложилась в Центр не просто так. Она поняла, как можно с выгодой использовать чашу и таланты сыночка. Зачем «составлять» свою судьбу, если можно – для кого-то? И пусть этот «кто-то» потом платит за исполнение желаний. При грамотном подходе – и руки чисты, и кошелек полон. Главное, чтобы чаша не пустела…

Никто не поверит в такое.

А Рената будет молчать. Если Саломея поняла все верно, Ренате терять нечего.

– Сегодня, – сказал Далматов. – Или завтра. Их поджимает время…

Он вновь оказался прав.

Саломея позвонила ему сама.

Утро. Солнце берет штурмом окна, жар его гложет белый фасад дома, раскаляет старые доски паркета, но вдали от окна свет словно тонет в пыли.

Тапочки.

Джинсы. Майка.

Одежда куплена в дешевом магазине, и джинсы слишком узки, а майка – коротковата. Она уже успела выгореть, хотя Саломея надевала майку лишь дважды.