Наталья Корнилова - Вся жизнь – игра

Я спросила:

– А она склонна подпадать под чужое влияние? К примеру, если бы ее попросили посодействовать каким-то проискам против ее брата, против которого она на данный момент была бы настроена резко отрицательно?

– Не буду углубляться в терминологию, но есть пограничные состояния, когда человек растворяется в нюансах внешнего мира и уже не являет собой полноценную личность. Ему можно сказать, что его зовут Гена и что живет он в тумбочке, и обед у него в клеточку, и что по ночам он грызет батареи центрального отопления. И он все это воспримет. Если вы подозреваете, что какие-то враги Маминова, а у такого влиятельного человека их немало, могли использовать против него его собственную сестру, то я могу вам ответить: да, это возможно. Марину легко подчинить влиянию извне. Кажется, то, что Алексей Павлович мало знал о наклонностях и о жизни своей сестры в целом, может сыграть с ним дурную шутку.

– Уже сыграло, – сказала я. – Уж куда дурнее. Благодарю вас, Виктор Альбертович, вы мне очень помогли. Я хотела бы только взглянуть на то помещение, где беседовали, так сказать, пациенты Карелов и Манзыев с неизвестным, но в высшей степени импозантным мужчиной, фоторобот которого следует составить незамедлительно. Быть может, еще придется вернуться к вам.

– Попробуйте, – отозвался он.

Я осмотрела помещение, где, по словам той медсестры, сидели двое наркоманов и неизвестный посетитель. Это была комната с большим окном, которая отделялась от коридора металлической решеткой – нечто вроде створок ворот с калиточкой посередине. Через эту калиточку единственно и можно было проникнуть в комнату и соответственно выйти – тоже. Я спросила у проходящей мимо санитарки:

– Простите, а когда здесь находятся пациенты со своими родственниками или друзьями, дверь закрывается или нет?

Та на ходу пожала плечами и бросила:

– А кому как надо… кто закрывает, кто нет.

– Ясно. Спасибо.

Я приблизилась к окну и внимательно его осмотрела. Обычное окно, под ним батарея, подоконник, створка окна легко открывается. Присмотревшись, я заметила следы на подоконнике. Я выглянула из окна: третий этаж, заросший кустарником палисадник, но если, скажем, заблаговременно принести с собой веревку и привязать ее к батарее, то можно сбежать безо всяких проблем. Все понятно. Не нужно обладать особой фантазией, чтобы представить, как все произошло. Двое сбежали через окно, а третий, тот самый импозантный мужчина, спокойно прошел тем же путем, что сюда явился, и увел, а скорее – увез с собой обоих наркоманов. Наплести им можно все, что угодно: наркоманы охотно верят любой чуши, лишь бы только покинуть это заведение. А уж если тот мужчина пообещал им дозу…

Но зачем все это? Зачем убили Мавродитиса, Цветкова и Кириллова, зачем вытащили из диспансера двух нарков? Зачем? Ведь уже через несколько часов эти двое, пациенты Карелов и Манзыев, или, соответственно, Макс и Айдын, как звала их Марина Маминова, были зверски убиты? Для этой театральной постановки с участием банкира?

Размышляя, я покинула заведение доктора Глухова.

После того как я вернулась в офис и не застала там босса, я позвонила Маминову. Он взял трубку незамедлительно, и первые же его слова показали, что он, мягко говоря, не в себе:

– Знаешь, мне кажется, что земля горит у меня под ногами! Просто кто-то целенаправленно меня доводит до полного каления! Нет покоя в собственном доме!

– А что такое? Что случилось-то? – выговорила я.

– Дело в том, что пропал Хал.

– Кто-о?

– Хал, мой телохранитель. Еще вчера он был со мной, я рано лег спать, проснулся утром, а в доме его не было. Мой отец сказал, что сегодня утром Хала не видел. Жена не ночевала в моем новом доме, она была у родителей, и мне сегодня надо туда ехать.

– И что же предполагаете делать, Алексей Павлович?

Он молчал. Наконец сказал:

– Я не хочу прятаться в своем доме. Это хуже всего, когда тебя пинками загоняют в угол. Или вот что… Приезжай немедленно. И тащи своего кудрявого босса. Зря, что ли, я вам деньги плачу… Вот тут и поговорим.

Я не стала спорить и через полчаса уже входила в тот самый грандиозный зал с компьютерными спецэффектами, который так поразил меня в прошлое посещение. Только теперь подсветка была отключена, и стены казались мутно-серыми, с редкими перламутровыми отливами. Маминова я нашла сидящим возле бара и пьющим – как ни странно, яблочный сок. Хотя в стрессовых ситуациях русские люди, в частности родной отец банкира Маминова, предпочитают куда более крепкие напитки.

– Ну что, прокатимся с ветерком до дачки? – почти весело спросил он, и только по тому, как затравленно блеснули его глаза, можно было догадаться, что этого человека, словно червь, гложет, подтачивает изнутри тревога, сомнение. Страх. – Поедем туда, а? Ведь ты не допустишь, чтобы меня это самое?.. – Он провел ребром ладони по горлу и уставился на меня с видом задумчивым, многозначительным и серьезным. – Хотя, если учесть, к кому мы едем и как окончились подобные увеселения в прошлый раз, я думаю, что меня сегодня убьют.

Я даже вздрогнула:

– Что вы такое говорите, Алексей Павлович?

– А может, и не убьют. Хотели бы – давно уже убили бы. Я абсолютно в этом уверен. Они имеют ко мне доступ. Потому что работает кто-то из своих, из близких… из тех, кто будет сегодня на дне рождения Лены.

– Ну, вы знаете…

– А что? – спокойно отозвался он. – Им выгодно. Даже Анне Ивановне и ее Леониду Ильичу, да и всем – выгодно. Им выгодно, чтобы я умер. А что? Когда это я был им нужен? Мавродитис, которого я считал лучшим другом, готовил мое устранение. Видите ли, я не даю ему развернуться своей дебильной – как он любил выражаться! – осторожностью. Ленка, жена, с которой я пылинки сдувал, которой за семь лет ни разу не изменил, – оказалось, ненавидит меня. И тоже мечтает, чтобы я умер. Сестра… та вообще давно против меня, и ведь я ничего не знал, что она… что ее… Вот к чему я пришел со своей осторожностью. А ведь я не трус, Мария, нет. Ведь ты, наверно, подумала: ах, этот рыхлый, сахарный банкир, который ничего громче шороха купюр не слышал. Я, между прочим, тоже умею рисковать! Это я учил Ленку стрелять. Это я учил Мавродитиса размаху финансовых операций. А потом, видите ли, меня нужно списать на свалку, так?

Он пытался говорить спокойно. Выговаривать слова отчетливо. Но нет. И еще – ему плохо удавалось играть хладнокровие. Моменты, когда он срывался на сдавленное, бубнящее, прерывистое бормотание, характеризовали его куда лучше, нежели нарочитая бравада равнодушием.

– Алексей Павлович, – сказала я, – никто не говорит, что вас нужно списать на свалку. Просто, по всей видимости, раньше вы предпочитали из соображений спокойствия закрывать глаза на многое, щадить свои нервы или просто не знали, не хотели знать. А теперь это «многое» сорвалось под уклон и стало нарастать, как лавина. Но не факт, что она, эта лавина, вас накроет.