Екатерина Лесина - Слезы Магдалины

Смотрят с фотографий умершие ведьмы. Крестом разложены – не нарочно вышло.

Смотрит, выжидая, Надежда.

Пялится из прошлого Маняшка, подмигивает: дескать, что ж ты, дурачок, понять не можешь? Все ведь просто. Ты мне, я тебе, и все довольны.

Дверь кабинета распахнулась, и на пороге возник лысый тип в клетчатом пиджаке. За плечами типа возвышались еще двое, выше и шире в плечах, облаченные в одинаковую костюмно-черную униформу телохранителей.

– Это к тебе, что ли, Машка бегала? – поинтересовался тип, усаживаясь на стул. Он закинул ногу на ногу, достал из кармана толстую сигару, которую зажал в кулаке, словно дубинку.

Наверное, над типом можно было бы посмеяться.

Невысокий, уродливый – голова лысая и какая-то приплюснутая, шея короткая, мясистая, вылезает из воротника-ошейника складочками шкуры, а квадратный подбородок отливает синевой свежей щетины. И костюм смешон, ладно скроен, да криво сидит, собираясь складочкой на впалом брюхе.

– Так к тебе?

– Если о Свиридовой Марии речь, – почему-то Димыч сразу понял, о какой Машке его спрашивают, – то да, она приходила. Я заявление принял.

– Принял он... только не предпринял! Девочку поуродовали, а он мне – «принял»!

Голос у гостя низкий, рокочущий. Тон ничего хорошего не предвещает.

– Ты мне скажи, кто это сделал?

– Дело будет...

– Ты мне лапшу на уши не вешай, а? Я тебя как человека спрашиваю. Кто?

– Как человеку и отвечаю: разберемся.

Пыхтение. Голова уходит в плечи, а плечи подаются вперед. И выходит, что тип уже над столом нависает, над бумагами Димычевыми. Руки легли поверх фотографий, локти растопырились, принимая вес тела.

– Слушай сюда, умничек. Пока ты разбираться хочешь, моя девчонка помереть может. А Машку я люблю. Я жениться на ней собираюсь. И чтоб детей родила. Мечта у меня такая. А за свои мечты я любому глотку перерву.

Димыч поверил. Сразу и безоговорочно.

– Я сюда вообще не пришел бы, когда б не Надька. Она сказала, что ты точно знаешь, кто это сделал... – пальцы собрались в кулак.

Ну Наденька-Маняшка, удружила, нечего сказать. Она что думает, что Димыч просто так возьмет и сдаст Влада? А ведь думает. И радуется замечательному варианту.

– Я. Не. Знаю. И буду благодарен, если вы сделаете так, что меня пустят к потерпевшей...

– Машка в отключке. Это первое. Второе.

Сигара уперлась в нос Димыча. Пахла она прекрасно.

– Второе – когда она прочухается, то разговаривать с ней буду я. Понятно? А ты, паря, сделаешь так, как тебе скажут. Ты же будешь сотрудничать, верно?

Ему не нужен ответ. Он и так уверен, что на такое предложение невозможно ответить отказом. И Наденька уверена. Все вокруг уверены, что могут купить Димыча с потрохами. Кто он в этом долбаном мире? Никто. Шарапов, промахнувшийся со временем.

– Надька сказала, что у тебя серия, – лапа сгребла фотографии со стола. Снимки замелькали в корявых пальцах, словно карты в руках гадалки. – И что ты сам хочешь остановить этого психа. И я хочу. Мы будем хотеть вместе. Ты не стесняйся, говори. Чем смогу – подмогу. Только уж и ты постарайся, лады?..

... постарайся сделать так, чтобы мне больше не приходилось разбираться с этим! – Палыч зол. Когда зол, усы у него топорщатся, как у кота дворового. И левый отчего-то становится выше правого.

– Они первые начали!

– И что?

– Ну... они обзывались. Я что, молчать должен? – Димка заводится с пол-оборота. Жива еще недавняя обида. Просека. Качели. Небо, разбитое на лоскуты сосновыми ветвями. Зеленые яблоки на дичке. Кисло, но вкусно. И еще рожь, которую можно на костре пожарить.

И компашка. Загодя увидел, еще с опушки. Хотел уйти, но передумал. Он тоже имеет право быть здесь. Подходили медленно, с опаской. Пусть их больше, но он сильнее и не раз показывал. Но сейчас воевать лениво. Качели скрипят, небо сыплет зеленой хвоей, а яблок надрал много.

Впервые захотелось поделиться.

Наверное, если бы не то его желание, не рука, протянутая Васюку, с яблоками и миром в ладони, все было бы иначе. Но удар – по пальцам, а будто под дых, – и яблоки в песок. И слова как иглы под ногти. Сволочи. Бил в нос, и в зубы, и катался с кем-то, визжа и пытаясь зубами за ухо ухватить.

Но они же первые начали!

– Пойми, Дима, не имеет значения, кто начал первым, – Палыч снимает очки и достает сигареты. – Ты уже достаточно большой, чтобы понять: жизнь не всегда справедлива. И порой приходится поступиться правдой для того, чтобы кому-то другому стало лучше... Ты лезешь в драку, а страдают все. Смотри, закроют приют, разошлют вас по другим домам. Разве это хорошо? Стоит ли Париж такой обедни?

– Так что, паря, договорились? Скажешь имечко?

– Да пошел ты!

Димыч вскочил, готовясь ответить ударом на удар, но лысый лишь хмыкнул. Он ушел спокойно и с достоинством, как уходил бы дьявол, уверенный, что обязательно вернется.

– Черт! – Димыч сгреб снимки в ящик стола. – Черт, черт, черт... Надька, куда ты лезешь? А я куда?

Ответа не было, а время улетало.

Вопрос 8 : Когда эти соски находят, но этого мало для осуждения, ведьм пытают, не давая им спать две или три ночи подряд, чтобы они наговорили на себя что угодно; такой способ хорош для приручения диких соколов или лошадей.

Ответ : Когда дело обнаружения ведьм пребывало еще во младенчестве, такой способ считался не только подходящим, но и рекомендовался судьями Эссекса и Саффолка с одним только намерением: если не давать ведьме заснуть, то она скорее у всех на виду призовет на помощь своих бесов, что часто и случалось. Редко, почти никогда ведьмы не жаловались на недостаток отдыха, но после того, как некоторые из них разбили себе в тюрьме головы, судьи запретили такую меру, и с тех пор – а тому уже полтора года – это средство не применялось, никого не держали без сна по указанию суда. Но, может статься, некоторые ведьмы не спят из чистого упрямства, хотя никто их такой возможности не лишает, и даже наоборот.

– Ты не понимаешь, я должен остановить это! Она... она дает испытание, – Мэтью Хопкинс говорил с убежденностью безумца. – Однажды я оказался слишком слаб. Допустил. Позволил. И что было? Я потерял все, что имел. Теперь я могу вернуть, но только если буду силен. Украсть Бетти? Нет! Теперь я понимаю, что так нельзя. Я – Мэтью Хопкинс!

– Дурак ты, – Джо сплюнул под ноги. – Дураком и помрешь.

Наверное, он был прав, рыжебородый великан, случайный друг, который добровольно взялся помогать и застрял в этом проклятом городке.

Безумие, начавшееся в феврале, продолжившееся слякотным мартом, сломало планы. Теперь молодые девушки почти не покидали дома, а если и выходили, то в сопровождении подруг. Стоит приблизиться, и поднимут крик. А жители городка, который ныне походил на разворошенное осиное гнездо, не станут искать виноватых – на месте пристрелят. Так, во вся ком случае, утверждал Джо, и Хопкинс ему верил.