Наталья Лебедева - Склейки

Я загибаю пальцы, перечисляя вопросы и неясности. Димка берет мой покрасневший кулачок в свою большую руку и дует на него, согревая.

– Я вызову такси? – спрашивает он. Я согласно киваю в ответ, и через двадцать минут Дима уже везет меня домой.

– С Новым годом,– шепчет он на прощанье, целуя меня у двери.

Просыпаюсь поздно; складка на простыне давит спину – я крутилась во сне. Сны беспокойны, не знаю, отчего. Я давно не вижу по ночам кошмаров, составленных из камер, наручников и черных, впитавшихся в коворолин брызг. Все забылось, растворилось во времени, и только подозрение, пятнающее всех вокруг, заставляет меня искать ответы.

Но сейчас дело не в этом. Я лежу в постели и смотрю на рыхлое войлочное небо. Крохотные белые облачка летят под ним: стремительно, словно боятся быть раздавленными. Огромная береза хлещет плетьми своих голых веток, словно лихорадочно пытается найти в воздухе то, чего нет.

Мне тоже не хватает чего-то важного, и сердце бьется в пустой груди в такт березовым ударам. Мне не хватает Димы – я понимаю это внезапно и определенно.

Он словно привязан к офису прочной веревкой. До сих пор я видела его только на работе. Это не хорошо и не плохо – это так. Раньше нам хватало вечерних встреч. А что теперь? Я не хочу на работу, но хочу к нему.

В комнате уютно. Родители – у телевизора, на разобранном во всю ширь диване. Мигает огнями елка, на столе – пирожки и теплый чай, и можно весь день не вылезать из пижамы.

Пристраиваюсь на краешке дивана с расческой, медленно распутываю свои кудряшки и смотрю какой-то фильм, не отдавая себе отчета в том, что смотрю.

Звонит телефон.

– Тебя.– Бабушка зовет из коридора.

– Алло,– говорю я, беря трубку.

– П-при-т,– он говорит застенчиво, заикаясь и плохо выговаривая слова.

– Ты? – удивлению моему нет предела, и что-то рушится сейчас от этого звонка. Нарушается порядок вещей, и офис, средоточие жизни, сдвигается в сторону.

– Я.

– Звонишь?

– Звоню. Скучаю. Что делаешь?

– Смотрю телевизор и ем пирожки.

– Можно тебя украсть?

– Можно.

Отхожу от телефона, не в силах сдержать улыбку.

– Кто звонил? – спрашивает мама.

– Так... Один... Я схожу прогуляться?

– Конечно, иди.

На улице еще день, и в сером небе – голубые мазки, солнечные полосы скользят по стенам, я жмурюсь от солнечного зайчика. С клена напротив окна слетает ворона, снег осыпается с голой ветки бело-золотым фейерверком. За окном – день, а мы лежим в постели, и пододеяльник, выглаженный и свежий, топорщится над одеялом острыми углами.

Я сижу, опершись на подушку, а Дима лежит: руки под головой, глаза – на меня, снизу вверх. Солнечный зайчик дрожит передо мной, я зачерпываю его горстью, и зайчик замирает в ладони. Я чувствую тепло золотого блика.

– Он уснул,– шепчу я.

– Кто? – спрашивает Дима.

– Солнечный зайчик.

– Разве они спят?

– Конечно. Пригреются – и спят.

– И что теперь?

– Хочешь, дам подержать?

– А можно?

– Можно, только не разбуди.

Дима тянет руку, но разбуженный неловким движением зайчик спрыгивает с ладони и удирает, оставляя на простыне желтый солнечный след.

– Убежал...– тихо выдыхаем мы.

– И что теперь? – спрашивает Дима.

– Ничего. Надо притаиться и ждать.

Я сползаю вниз по подушке и устраиваюсь у Димы под мышкой, сворачиваюсь в маленький комочек, прижимаюсь коленями к его горячему боку.

Мы лежим молча, потом я, кажется, дремлю, и вот за окном уже ночь, и звезды в темном небе дрожат от холода, мерцают оранжевыми огоньками, а месяц угрожает им своим острым серпом, и мне кажется, если он исчезнет, то они тотчас сбегут – греться под теплыми одеялами.

– Уснула? – спрашивает Дима.

– Да,– отвечаю смущенно.– Руку тебе отлежала?

– Немножко.

Поднимаю голову, он вытаскивает руку и, морщась, двигает ею вперед и назад.

– Новый год – совсем сбилась с ритма,– оправдываюсь я.

– Ничего. Ты так здорово спишь.

– Как это? Разве можно здорово спать?

– Ты ко мне прижималась и сладко чмокала губами.– Он смеется, но не надо мной, а от радости, по-доброму.

Я тоже смеюсь.

– Тебе хорошо со мной? – спрашивает он.

– Да,– просто отвечаю я.– А отчего ты спрашиваешь?– Нет, просто... Хотел быть уверен... потому что я... первый.

– Все замечательно.– Я поднимаюсь на локтях и целую его в нос.

Мои дни насыщены Димой. Я ухожу по утрам из дома и остаюсь с ним до самой ночи. Мне хорошо, хотя порой даже кажется, что слишком; и взаимная потребность друг в друге, необходимость прикасаться, видеться и быть вместе так велика, что переполняет и пресыщает. Иногда мне хочется отодвинуться от него, словно Дима отбирает у меня воздух, словно он – раскаленная печь, в то время как мне необходима прохлада.

Я иду по темному лесу, дергаю покрытые инеем ветки, ловлю на варежку опадающие кристаллы, жалею деревья, лишившиеся праздничного убранства, но дергаю и дергаю...

Дима – там, у дороги. Фары машины освещают мой путь. Я вижу Диму ясно, а он – только мой скользящий по лесу силуэт да дрожащие ветви. Так мне хорошо, и приторная сладость исчезает, съеживается от холодных прикосновений опадающего инея.

Иду на работу и радуюсь рано начавшемуся дню, отсутствию салатов и времени для безделья: устала от праздников.

У офиса пахнет краской. Запах странно неуловим: кажется, что он отчетлив, но в следующую секунду его уже нет, он смешался с морозной свежестью, скользнул вслед за вереницей проезжающих мимо машин, потом – новый взмах кисти, и запах снова здесь, и снова – нет.

Верхняя строчка эпитафии уже закрашена. «...жил и работал...» – привычно читаю я и вздрагиваю, когда бархатный голос за моей спиной произносит:

– Наконец-то!

– Что? – оборачиваюсь и вижу Анечку: руки в карманах дубленки, на плече – мягкая сумка на длинном ремне.

– Наконец-то руки дошли закрасить,– повторяет она.– Сама не знаю почему, но меня эта надпись жутко нервировала.

Она идет к двери, и я плетусь за ней, хотя мне почемуто хочется досмотреть.

«...жил и работал...» – написанные белой краской слова плывут у меня перед глазами. Почему жил? Почему работал? Димины объяснения не в счет: пусть он видел Эдика другим, но я-то знаю его ленивым и усталым: именно таким он был в последнее время. Неужели зрителям по ту сторону экрана виделось что-то иное? Но почему? Он не был ни богат, ни известен. Он не был красив, он просто появлялся в эфире маленького телеканала.

И я вспоминаю, как мы снимали в одной из школ – уже даже не помню, что был за повод,– и маленький второклассник, щуплый мальчишка с карими глазами в пушистых ресницах, подошел ко мне, открывая на последней страничке свою тетрадь по математике.