Наталья Лебедева - Склейки

Мы выходим из квартиры до безобразия объевшимися и немного пьяными – самую малость. В руках у меня большой пакет с едой для водителя. Людмила и Владимир невероятно щедры в своем счастье.

Я еду в офис в розовой Дядь-Пашиной машине и думаю о том, как замечательны эти люди, и еще о том, что я сама, зашоренная, недалекая, видела в этих людях грустную аномалию. Но я узнала их, пережила шок от того, насколько не соответствовали они моим представлениям, и теперь счастлива. Оказалось, их можно снимать для новостей: потому что они такие же люди, как все.

Сюжет и устная пишутся неожиданно легко, уже в половине второго я готова монтировать и маюсь в ожидании Лехиного прихода.

Невесомая, в пушистом свитере, Аришка впархивает в кабинет мягкой бабочкой.

– Пойдем, пообедаем,– предлагаю я.

– Пойдем. Только надо отчитать последний выпуск на радио. Посидишь там, пока я читаю?

Соглашаюсь легко: делать мне все равно нечего.

На радио тесно. Передо мной небольшое стекло звуконепроницаемого аквариума. За ним в просвет между аппаратурой видно лицо диджея, перечеркнутое гибкой коленчатой микрофонной ногой. За диджеем – стеллажи, исчерченные жирными ровными штрихами разноцветных коробок CD.

– Кто это там? – спрашиваю Аришку. Та как раз вынимает из принтера последний лист со свежими новостями. Мы с ней находимся в маленьком предбаннике, где помещаются всего два стола: на одном – компьютер, на другом навалены кучи рабочего хлама: диски, пустые пластмассовые коробочки, газеты, устаревшие списки ротации песен и просто чистые листы бумаги. В углу – несчастная вешалка, изнемогающая под грузом одежды, и мне кажется, что я вижу, как дрожат от усталости ее тонкие железные ноги.

– Там? Вертолетова. Сейчас уже заканчивает.

Задумчивым скрипом подтверждая Аринкины слова, открывается дверь, впуская Борис Борисыча, диджея, пришедшего на смену. Дешевый воротник его куртки сверкает крупными каплями растаявшего снега.

Нам нечего делать. Мы сидим и смотрим, как стиснутая аппаратурой Вертолетова беззвучно шлепает губами.

Ее рот шевелится у сетчатой поверхности микрофона, словно больше всего на свете хочет откусить диковинного лакомства, но решиться так и не может. Губы так привязаны к микрофону, что остаются на месте, даже когда лицо поворачивается прочь, чтобы глаза смогли нащупать тот рычажок, который руки должны будут переключить в следующую секунду.

Подвинув рычажок, скользнувший по микшерскому пульту, как лодочка по ровной глади озера, Вертолетова отпихивает микрофон ото рта, и губы ее обиженно смыкаются. Она откидывается на высокую спинку стула, поднимает руки и блаженно потягивается; потом резко отталкивается от пола ногами, едет назад – сантиметров двадцать – и врезается в стеллаж.

Борис Борисыч, уже снявший украшенную бериллами капель куртку, открывает дверь в студию. Предбанник сразу заполняется надоевшими звуками свежего хита.

Вертолетова выплывает из аквариума и плюхается на крутящийся табурет, скрытый за захламленным столом. Тонкими пальцами худенькой ручки она разминает онемевшие щеки.

– Ща! – говорит она звонко и весело.– Рот отдохнет, и домой пойду.

Аришка собирает свои листки и идет за Борис Борисычем, плотно закрывая за собой дверь.

– Как жизнь? – закидывая ноги на стол, спрашивает меня Вертолетова, словно рот ее так привык разговаривать, что, даже устав, не может остановиться.

– Нормально.

– Ага.– Вертолетова блаженно замирает в своем углу, окруженная приятной зеленью тесных стен.

Я рассматриваю ее: мелкая, худая – даже словно какая-то подсыхающая – с грустным выражением водянисто-голубых глаз, сутулая и съежившаяся. Но стоит ей улыбнуться, как глаза расцветают бриллиантовыми – золотом в лазури – искрами, а от них загорается красотой все ее маленькое, с размытыми и блеклыми чертами личико, словно кто-то включает особую функцию.

Смотрю, как, схватившись за коленчатую ногу, Аришка подтягивает к себе микрофон и начинает шевелить губами. Ее рот в стремлении укусить и попробовать уступает вертолетовскому.

– Слушай, а ты же была...– мучительно подбирая слова, решаюсь спросить я,– ты же работала в ночь, когда Эдика...

– Была.– Вертолетова снимает ноги со стола и облокачивается на него локтями. На пол соскальзывает несколько бумажных листков.

– И что? – настаиваю я.

– А что? Сидела здесь, как килька в аквариуме. Поспала немножко: запустила блок минут на сорок, дирекция тоже спит. Будет она отслеживать? А почему тебе так интересно?

– Это я его нашла. Утром.

– А.

Она молчит и внимательно смотрит на меня, словно эта фраза все объясняет, словно у меня появляется право знать.

– Так ты ничего не слышала?

– Нет.– Она сострадательно качает головой, сочувствует мне, будто потерявшей родственника.

– А в туалет хоть ходила? – спрашиваю почти с отчаянием, вспомнив рассказ Игоря.

– Конечно, ходила. Раза два.

– Тогда должна была видеть Эдика и Малышеву. Они прошли в студию, а ты как раз вышла из туалета.

– Откуда ты знаешь?

– Тебя видел один человек. Он стоял на балконе, ты не могла его заметить.

– Возможно,– покладисто соглашается Вертолетова.– Возможно, так оно и было. Я не знаю. Я же пробегала быстро: туда – обратно. Даже не помню, был ли в студии свет или нет. Не видела ни единого человека – это точно. Они, наверное, уже успели в студию войти...

– И не знаешь, был ли в офисе ночью Захар?

Вертолетова беспомощно пожимает плечами.

Короткие оттепели чередуются с непродолжительными морозами.

Снег, подтаявший и вновь застывший коркой наста, выглядит, словно покрытое глазурью лакомство, хрустит и рушится под ногами.

Утром я вставала под оглушительную дробь: барабаня по жести наружного подоконника, с неба падали крохотные колкие льдинки. И облака в небе были такого ровного белесого цвета, словно хотели сказать, что нет тут вовсе никакого неба и солнца, а есть одна только светлая пустота, рождающая в квартирах густую, висящую в воздухе серо-коричневую тень.

Но потом все как-то резко переменилось. Льдинки превратились в снег, потом – в дождь, потом и вовсе пропали; быстрый ветер смел с неба белесую пыль облаков, и над городом засияло солнце.

Выхожу из офиса и радостно вдыхаю, втягиваю в себя обманчивое обещание весны, которое завтра наверняка обернется колкой холодной метелью.

Черные и блестящие от влаги деревья выглядят фрачными кавалерами на фоне лазурного неба. Из желоба водостока бежит ручеек, льет упруго и яростно, пробивая себе дорогу в огромной, за два месяца наросшей у дома льдине, и в ней уже появляется круглая гладкая лунка, которая даст начало будущему руслу.