Екатерина Лесина - Ошейник Жеводанского зверя

Моя Калькутта. Мой дом. Мой мир.

Мое возвращение.

А в квартире тишина. Получилось у меня последнее представление? Я ведь старался. Если уходить, то... неужели, я уже тогда думал об уходе? Ложь! Тимур думал, а я...

Я сижу на подоконнике и смотрю на Калькутту, а она, становясь пресловутой бездной, пялится на меня. Спрашивает:

– За что ты убил брата своего?

– Он меня предал.

– И что с того?

– Ничего. Просто... просто нам стало слишком сложно вдвоем.

И давлюсь дымом, потому как понимаю – одному еще сложнее. Ничего, это недолго, это на пару затяжек сигареты, а там мы встретимся, моя Калькутта.

Ты хранишь память. Стефа и Вожак. Танечка. Йолина скрипка, печальный голос совести, что вдруг очнулась. Тимур, о котором думать не хочу, но не думать не получается. Я сам, прежний, неозверевший, неизмененный...

Последний глоток дыма. Сигарету вниз. Подняться на подоконник...

И все-таки получилось у меня задуманное?

Да, в общем-то, плевать...

Привет, Калькутта, я снова дома!

В этом доме двери распахнуты настежь, перекрывают коридор, почти касаются друг друга, выпускают на волю сквозняки.

В этом доме все еще живут воспоминания и страхи, но Ирочка справится. Ирочка теперь другая. Сильная. Она не станет продавать квартиру, как предлагает Блохов. Не станет переселять сюда семью, как того желают бабка и мать. Не станет делать ремонт... ей и так хорошо.

– Все-таки ты дура. – Лешка выбрался из комнаты, ходит с трудом, опираясь на трость, голова перебинтована, но уверяет, что мозг не задет. – На кой тебе это?

Нужно. Ирочке очень нужно что-то, что не позволит забыть и снова измениться в себя прежнюю.

– Вот, – она поддержала Лешку за рукав. – Вот тут он Блохова держал. А дальше по коридору меня. Представляешь, думал, что Блохов меня застрелит... а он промахнулся! Промахнулся!

– Тише.

Она разве громко? Не громко. Вот выстрел громкий был, оглушающий. И пуля у самого уха свистнула, точно кто-то ветерком лизнул. И тогда Ирочка совсем испугалась и со страху кинулась на Блохова. Пистолет отобрала. Сама едва не убила... била-била – не убила. Рукоятью по лицу, по рукам, до крови и хруста. Страшно вспоминать.

И стыдно.

Ей потом сказали, что Блохов был не в себе, что его накачали, а ее напугали. Последний спектакль. И еще сказали, будто бы Марат выпрыгнул из окна.

Он – и из окна? Зачем?

А потом и про завещание всплыло. Совсем непонятно.

– Понятно, – отмахнулся Лешка, которому – только ему одному – Ирочка рассказала все. – Как раз и понятно. Смотри, их же на самом деле двое было. Двое!

Тимур и Марат. Марат и Тимур. Марат главный, Марат настоящий, а Тимур – иллюзия.

– Во-первых, генетика. Шастель был или фанатиком, или шизофреником. Во-вторых, среда. Мамаша-алкоголичка, собачья стая, тетка, которую любил, а она умерла. Остался в одиночестве. Вот и создал себе брата. Сначала, полагаю, они одинаковыми были, но чем дальше, тем больше отличий.

У него просто и ровно, по ниточке, по правилам. Только правила не подходят для жизни. Говорит, что Марат создал Тимура? Но человеку ли человека создать? Настоящего, живого, такого, который... в которого... нет, нельзя признаваться.

– Первое убийство усилило раскол, второе и последующие привели к возникновению конфликта между патологическими желаниями и моральными установками, воплощением которых являлся Тимур, – Лешка увлекся, читая лекцию, не видит, до чего ей противно слушать все это. Не хочет она про моральные установки. Тимур ее любил. Иначе зачем все?

– Поскольку доминирующей личностью являлся Марат, Тимур не мог действовать напрямую, поэтому избрал косвенный путь. Нанял тебя, понадеявшись, что ты будешь достаточно любопытна. Начнешь вопросы задавать. Копать. Привлечешь милицию...

Сначала так и было, но потом изменилось. Ведь изменилось же?

– Он делал все, что мог. Не предотвратить удары, так хотя бы сместить вектор. Посадил тебя у окна, зная, что будет устраивать пожар. Познакомил тебя со старухой, зная, что убьет сиделку. Попросил убраться, надеясь, что отыщешь бумажник. Одного не учел, твоей непробиваемой, алогичной преданности. И того, что без второй своей половины жить не сможет. Открой глаза, Ирунь. Ты ж была пешкой в его игре с самим собой. А квартира и деньги – твоя награда.

– Заткнись! – Она бы ударила, готова была ударить, но вдруг вспомнила окровавленное лицо Блохова и собственный страх – убить.

– Прости. – Лешка опустил взгляд, пряча сочувствие. – Ты... ты, может, все-таки подумаешь? Пока не поздно, пока...

– Нет.

Лешка замолчал, потом бессильно ткнул кулаком в стену.

– Он же ненормальный! Психопат! Посмотри! Да, на портреты эти посмотри. Сто двадцать три человека на счету Шастелей. А сколько на твоем Марате-Тимуре? Не узнаем, правда? А раз не узнаем, то к чему волноваться, всегда можно списать на ошибку, всегда...

– Уходи.

– Ну уж нет. Я тебе одной остаться не позволю. Может, ты тут тоже... свихнешься. Знаешь, раньше верили, что тот, кто убьет оборотня, сам им станет.

– Тогда мне ничего не грозит. Марат покончил с собой.

Жан Шастель смотрел с одобрением, Пьер – с сочувствием. Кажется, они оба не верили, что историю можно переиграть, но Ирочка попробует.

Ребенка назовет Антоном, ей почему-то кажется, что будет мальчик.

Моя супруга твердит о необходимости исповедаться, но разве кто-то из людей в силах отпустить мне этот грех? Нет. Я уйду таким, каков есть, и пусть иной, нечеловечий суд скажет слово сво е.

Мы поссорились. Теперь я снова пишу сам, но осталось немного: последняя часть повествования, в каковой я постараюсь поведать о смерти Зверя и о том, что случилось после нее. Вместе с покаянием, с признанием в грехе, терзавшем меня многие годы, с раскрытою тайной, что отравляла и кровь, и желчь, и прочие ликворы тела моего, исчезли многие страхи. Пишу легко, как если бы некто, стоящий одесную, водит моею рукой по бумаге.

Я отнес тело Антуана в горы, в расщелину, в которой мы когда-то прятались, представляя себя то разбойниками, то рыцарями, то воинами Орлеанской девы, защитниками веры и Франции.

Я уложил его на мох, укрыв своим плащом, и, став на колени, молился, пока солнце не перекатилось на другую сторону небосвода. Я руками копал землю, сдирая кожу и плоть, я собирал и сыпал камни, я нарвал незабудок в знак того, что всегда буду помнить об Антуане.

О том Антуане, что, весел и полон надежд, уходил из дома.

О том, которого я знал. И которого любил.

И только когда стемнело, я решился оставить могилу, чтобы вернуться домой, преисполненный твердых намерений раскрыть обман. Однако, прибыв на место, не застал никого, кроме уже знакомого мрачного слуги.

– Де Моранжа желают вас видеть, – сказал он и, окинув насмешливым взглядом, добавил: – Желают сообщить радостное известие. Ваш отец убил Зверя.