Екатерина Лесина - Черная книга русалки

Понимал Шукшин хорошо, только вот вряд ли бы его мысли понравились Тонечке-Антонине. Не о заботе речь шла, а о второй попытке, судя по всему, неудачной. Что там случилось?

– Софья уходила надолго, и ведь всякий раз домой возвращалась, в Погарье.

– Куда?

Название знакомо, очень знакомо.

– В Погарье. Деревушка такая в районе. Сущее захолустье. И это ж надо было, чтобы изо всех мест Сержа отправили именно туда? Случай. Если бы не случай, все иначе сложилось бы...

Да, иначе, теперь Шукшин мог утверждать это с полной уверенностью. Если бы не случай, направивший двадцать лет назад студента-историка в деревню с забавным названием Погарье, сейчас для многих все иначе сложилось бы.

– Тоня! – донеслось снова. – А пульт где? То-онь!

Летела тройка, сминала копытами гладь снежную, брызгала ледяными искрами, тонула в сугробах, вязла и, вырываясь на ровное, весело, шибко катила вперед тяжелые сани. И щелкал хлыст над дугой, коней подбадривая, заливались звоном бубенцы на упряжи, и, прочие звуки заглушая, скрипел снег под полозьями.

Нет, не поздно еще назад повернуть, отступить... нету смысла в затее Никитиной, столько лет прошло, чего ждать? Дядька небось старый совсем, и Фимка, и Нюрка. Только ненависть по-прежнему молодою будет, горячей и едкой, такой, что накроет, задавит, опутает виною.

В том, что его ненавидят, Никита не сомневался, и теперь искал, подбирал слова, чтоб не оправдываться, но рассказать... о чем? О том, что Егорка и так и так умер бы? Или о том, что Микитка мал был да глуп, что про сильфов и водняниц знать не знал и лишь спасения Егорки чаял?

Поверят ли?

Нет, не поверят. Вспомнят цыганку, вспомнят, что сбежал. Повернуть, пока не поздно.

– Эх, красота какая!

Вытянулись колоннами березы, раскинули ветви, снег принимая, заискрили ледяными шубами на коре. И то тут, то там, рассеивая белизну, виднелись рябины, убранные нарядными, алыми гроздьями, манившими суетливую птичью мелочь.

– Барин, а дальше-то куда? Если напрямки, то на Погарье выйдем, по леву руку – Стремяны...

– Погарье, – велел Никита. Нет, он не отступит, он должен. Зачем? А хоть бы затем, что дядька, как ни крути, родня ему, и негоже родней бросаться, он же сироту не бросил.

– Н-но! Пошли! – закрутил хлыст Егор, поторапливая. И не оглядываясь, бросил: – А в Погарье так? Или по делу? Иванова-то жена оттудова родом. Сама-то она вдовицею была и свекра со свекровью схоронила, бобылкою жила, но вот же... и ребеночка родила. Девку, но все ж...

Неторопливый, неспешный Егоров рассказ сначала не показался Никите интересным, более того, было даже желание приказом оборвать его, но вот зацепило одно слово, потом другое, и, не доехав самой что ни на есть малости – уже и заборы показались, и прикрытые снежными шубами крыши, над которыми подымались сизые струи дыма, – Никита велел:

– Поворачивай.

– Так это... уже доехали, может...

– Поворачивай. Замерз я.

И воротник поднял, от мира отгораживаясь. Нечего в Погарье делать, оборвалась и эта дорожка.

Ольга сидела на кровати, закутавшись в колючий плед, и дрожала. Ее трясло сразу и от пережитого страха, и от холода, который, казалось, проник так глубоко внутрь тела, что не помогали ни плед, ни горячий чай, ни треть стакана горького бальзама, самодельного, налитого из пузатой бутыли. Дегтярно-черная, густая на вид жидкость медленно окрасила стенки стакана, обожгла нёбо и чуть погодя, когда Ольга и вовсе отчаялась согреться, разлилась по крови уютным теплом.

– Вот так, скоро совсем степлеет, – пообещал Федор. Ольга кивнула. Согреется, непременно согреется, и успокоится, и поверит, что ничего страшного-то и не было.

– На вот. – Федор достал из шкафа байковую рубашку и спортивные штаны. Да, это правильно, надо одеться, она ведь раздета. В чужом доме, на чужой кровати и голая.

Смешно.

Ольга хихикнула, вспомнив, как стеснялась раздеваться, а Федор требовал, ворчал, пугал воспалением легких и тем, что вода на ковер течет. А и вправду текла, целыми ручейками, расползаясь по светлому ковролину черными пятнами, точно узорами. И одежда вся в грязи, и рука кровоточила, пришлось прижигать перекисью и бинтовать.

Мысли путались и мешались, тепло и алкоголь убаюкивали, подталкивая прилечь, закрыть глаза и провалиться в глубокий сон.

Нельзя.

– Почему? – удивилась Ольга.

– Чего? – переспросил Федор, выходя из соседней комнаты. Он тоже переоделся и теперь выглядел обыкновенно: широкие, протертые на коленях джинсы, старая, застиранная до потери цвета майка, резиновые сланцы и полосатые носки.

– Так. Ничего. Совсем ничего. – Она подтянула одеяло, закрываясь до самого носа. – Просто... а ты в русалок веришь?

– Нет. – Федор сел напротив и, подперев кулаком подбородок, уставился на Ольгу. Ну вот, и чего ему надо? Благодарного поцелуя? Или... или не только поцелуя? Нет уж, Ольга не настолько пьяна, и вообще она сейчас уйдет.

Встанет и уйдет. В ночь, в дождь, в собственный недавний страх.

– Успокойся, не трону, – хмыкнул Федор и, почесав подбородок, добавил: – Боялся б русалок, к озеру б не ходил. Но блажь это. Блажь и дурость! Придумали... нарочно все придумали, а теперь сваливают...

– Что сваливают?

Дезинфекцию и лабораторию, ту самую, след которой Ольга и хотела найти. Поговорить с местными. Что ж, Федор явно местный, и разговор, кажется, идет на лад, и вообще он, если разобраться, замечательный человек. Сразу видно. У него лицо круглое, мягкое, точно ватой подбитое. Скошенный подбородок, глаза чуть навыкате, оплывший рот в окаймлении двух глубоких морщин.

Федор часто улыбается, наверное, вот как сейчас, чуть виновато, будто сделал что-то не то.

– Это старая история. Тебе неинтересно будет.

– Интересно! – мотнула головой Ольга, пытаясь стряхнуть осоловелость. – Я должна знать! Обязана!

Он хмыкнул, поднялся и вышел. Вот так. Тоже бросил. Все ее бросают, и это несправедливо. Ольга же хорошая, пусть и не такая яркая, как Юлька, не такая талантливая, не такая красивая, вообще не такая!

Она слабо всхлипнула, пытаясь вызвать жалость к себе, но почему-то, наверное, из-за того же бальзама, вместо жалости появилось разочарование. Ну что за жизнь у нее такая? Нелепая.

А с другой стороны, разве она когда-нибудь пыталась что-нибудь изменить? Нет. Боялась. Всегда боялась. Всего, а вот теперь впервые, пожалуй, за долгое время страх исчез. Совсем исчез. Наверное, опять-таки из-за бальзама.

Ольга решительно натянула штаны, подвернула слишком уж длинные штанины и, напялив рубашку, принялась возиться с пуговицами. Мелкие, те выскальзывали из неловких пальцев, норовили попасть в другую петлю, отчего полы рубашки перекручивались и сминались.