Екатерина Лесина - Черная книга русалки

– Скажу, но услышишь ли?

– Услышу.

Ветер вьется, ветер подбирает звуки, запахи, подглядывает, срамник, и выжидает. Нет, не столь глуп Иван, не поверит, что за дар такой отдариться не попросят. Ждет он, каждый день, во двор выходя, ждет, что вот сейчас совьется ветер петлей снежной, набросит на шею, поволочет к берегу или к лесу и, взвыв на сотню волчьих голосов, скажет заветное:

– Плати!

Не бывает счастье задарма.

Но нет, не воет, скулит, в ногах путается, собак дворовых дразнит, на окнах узоры рисует, в трубе печной гудит. Издевается.

– Люблю, тебя одного... помоги... спаси! – Муаровые крылья, шелковые рукава, жемчуг на шее, рубины на пальцах, точно кровью измазали.

– Держит, держит он меня! Я уехать хочу, а он... грозится. Не сбежишь, говорит, моя, говорит. Что захочу, то с тобой и сделаю. Болезнь нашлю, беду нашлю...

– Не посмеет!

– Посмеет! Колдун он! Самого Брюса ученик любимый. С ним Черную книгу читал, с ним чародействовал. Много, много дурного сделал...

Верить ей? Как не поверишь.

– Спаси меня! Спаси, умоляю!

– Спасу.

Пустое обещание, что он, Иван, против колдуна? Но и ей отказать невозможно, и рвется сердце болью, заходится мукой, стынет, бессилием утомленное. Хоть самому на берег иди и кричи.

Пойдет. Закричит. Умолять будет...

– Звал меня? – Сидит водяница на краю проруби, ногами в ледяной воде мотает, волосы гребнем чешет да щурится хитро. – Неужели соскучился?

– Здравствуй, хозяюшка.

Иван стянул шапку и поклонился до земли. А сам-то понимает, что не наяву все, что сон это и веры ему нет и быть не может.

– Много ты знаешь. Сон сну рознь, как и человек человеку. С чем пришел? Просить хочешь? Проси. Только сперва думай, чего просишь.

– Спаси, хозяюшка! Спаси Луизу...

– Елизавету, – поправила водяница, по волосам рукой проводя.

– Елизавету Сергевну! Высвободи из-под власти колдуна! У тебя сила, у тебя правда, помоги, Христом Богом...

– Не заговаривайся, Иван. Не поминай того, кого не надобно. Значит, ты хочешь, чтобы у Никиты не было власти над его подругой? Верно ли я поняла?

– Верно, хозяюшка.

– Что ж... помогу, отчего б и не помочь, – сняла с гребня три волосины длинных и, протянув, велела: – Бери. И повяжи ей на руку, только знай: из одной власти вышедши, в другую приходишь.

Тотчас проснулся Иван и обомлел, увидав, что обвилась вокруг пальца нить прочная, золотая. Неужели...

– Спасибо, хозяюшка, – прошептал он, осторожно снимая да пряча за пазуху. Сегодня же он освободит Луизу. Сегодня же...

– Изволите сказать, что бросите меня в подобном положении?

Без пудры и румян Луизино лицо гляделось серым и больным, с отеками вокруг глаз, с глубокими морщинами и темными оспинками на левой щеке. Но, как ни странно, такая, простоволосая, неприбранная, она была Никите куда как симпатичнее.

– Прогоните женщину, которая ждет ребенка? О, я была наивна, когда полагалась на ваше благородство! Когда надеялась, что...

– Чего ты хочешь?

– Чтобы ты поступил как мужчина! Это дитя... оно ведь ни в чем не повинно. На что ты его обрекаешь?

Нет, не слушать ее, не смотреть в глаза, уйти, отгородиться, откреститься, забыть...

Звенели колокола, катили звук по снежному полю, и тот, столкнувшись с горизонтом, отзывался, отлетал назад, рассыпаясь битым стеклом.

Звенели колокола, пугали воронье, что подымалось над погостом черной бестолковой тучей, заглушая криками звон. И уже вороньи голоса, ломкие, хриплые, падали на землю, не стеклом, но ломающейся сталью.

Звенели колокола, тревожили людей, заставляя замирать в ужасе, жаться к стенам, прятаться за плечи друг друга и шептать, шептать...

– Безбожник...

– А сама-то, сама...

– Господи, спаси и помилуй!

– Дай копеечку! Копеечку дай! – высоко скулил юродивый и корчился, кривился, брызгал слюной да прыгал на одной ноге, протягивая к невесте руки. – Дай!

Упала монета в темную ладонь, и юродивый, засунув ее за щеку, визгливо завопил:

– Спаси и помилуй!

Но слова эти, придавленные тревожным рокотом колоколов, полетели на землю, прямо в грязь, рожденную ранней оттепелью и людскими ногами. Невеста же, подобрав юбки, обошла Божьего человека и, мило улыбаясь, принялась раздавать милостыньку другим, тем, у кого хватало духу прийти на паперть.

Звенели колокола... звенели монеты в кошеле... звенели бубенцы под дугой...

– Благодарствую, матушка, – гнулась горбунья, пряча деньгу за пазухой. И вторили ей голоса, не радостные, благодарности истинной полные, но испуганные, тревожные. Нет, не было людского благословения этой свадьбе, скорее уж напротив, возмущение читалось на лицах.

– Чернокнижница! – шикнул кто-то в спину, Луиза, расслышав, замерла, но тут же сунула руку в кошель и, зачерпнув не глядя, швырнула в собравшихся пред церковью серебром.

Вышедший на крыльцо батюшка, мелкий, суетливый и испуганный, норовящий спрятаться за статную фигуру супруги, осенил собравшихся крестом. И снова отозвались люди шепотом:

– Повенчал! Грех-то какой... грех...

Что они знают о грехах? Что они вообще видят, кроме друг друга да замшелости своей? Цепляются за прошлое, тянут за собой и удивляются, что Царство Божие все никак не наступит. А как ему наступать, когда оно – тоже суть новое?

Так думал Никита, кутаясь в просторную шубу с бобровым воротником, думал просто походя, желая этими общими мыслями отвлечься от других, частных. Выходило плохо, выходило пусто, выходило, что и сам он, Ник Мэчган, мало отошел от Микитки, что, перебрав дорог великое множество, все одно на ту, первую, брошенную, вернулся. Прошлое притянуло, прошлое поймало, заперло в усадьбе...

Но ребенок Луизы... Может, именно в нем и его, Никитино, будущее? Та новая дорога, которой он так жаждет?

Звенели колокола, во сне, пробираясь до самых глубин измученной Ивановой души, выворачивая, выволакивая на паперть то, что он прятал от всех.

Гнев. Обиду. Зависть.

Удивление.

Почему она осталась? Могла уйти, но осталась. С тем, кого ненавидела, с тем, кого боялась, с тем, от кого ждала ребенка. Но от него ли? Сколь правды в словах Луизы, Лизоньки, которая вновь стала далекой и недоступной, точно вмиг позабыв обо всем, что связывало ее и Ивана.

Нельзя винить, нельзя желать невозможного. Можно ненавидеть. Люто, по-волчьи, скуля, уткнувшись в горячий конский бок, или вгрызаясь зубами в свернутый кольцом кнут, чтоб не заорать от душевной боли.

Звенели колокола, рассыпая дребезжание и горячий уголь под босые Ивановы ноги, выжигая скверну, нашептывая о том, что следует сделать. Нет, не сейчас, ибо так можно причинить вред ей, пусть предавшей, пусть отвернувшейся, но все еще любимой? Позже...