Екатерина Лесина - Проклятие двух Мадонн

– Бедная моя. – Матушка сидела у изголовья кровати, до чего непривычно. Глаза покраснели от слез, и руки подрагивают, отчего костяные перья веера шевелятся, скребутся друг о друга с неприятным звуком. Сейчас Настасья поразительно ярко и четко слышит все звуки, их много, чересчур много, а хотелось бы спокойно заснуть.

– Я всегда была против подобных забав… катание на лодке, кто ж только придумал такое. Как подумаю, что могло случиться… – Матушка приложила к глазам батистовый платок. – Несомненно, Дмитрий повел себя весьма героическим образом… признаю, я была чересчур строга к нему.

За прошедшие дни Настасье не единожды выпадало слушать историю своего чудесного спасения, сначала от Лизоньки, бледной, несчастной, до глубины души взволнованной произошедшим, потом от батюшки, от матушки… по всему выходило, что Лизонька, испугавшись, чересчур сильно качнула лодку, и Настасья упала в воду, а Дмитрий, ни минуты не раздумывая, нырнул следом и вытащил.

Батюшка еще добавил что-то про подвиг, дескать, Настасьина одежда, набравшая воды, весила преизрядно, и оттого спасти девушку было крайне сложно. А уж дотащить до причала, как сделал Коружский, и вовсе человеку обыкновенному непосильно.

А он и вытащил, и дотащил, значит, любит, по-настоящему любит, раз жизнью рисковал… и ради подобного подтверждения любви Настасья готова была тонуть еще раз. Или не раз.

– Лизонька так расстроена, – тихо сказала матушка, подымаясь. – Все себя винит… в меланхолии постоянно… будто подменили.

Настасья промолчала. Лично она не видела за сестрой вины, но вот как сказать это Лизоньке, не обидев, не оскорбив… да и дня три не заходит Лизонька в Настасьину комнату, будто сторонится, самой же Настасье доктор запретил с постели подыматься.

После матушкиного ухода стало совсем тоскливо. Пожалуй, больше всего Настасья переживала не за собственное здоровье, которое у нее с детства было отменным, а за то, что пропускает драгоценное время, что не видит человека, ставшего ей дороже всех в этом мире, что вынуждена лежать в этой душной клетке-комнате, когда душа тянется, просится к нему.

Единственным утешением были воспоминания. Лежа в постели, Настасья перебирала в памяти драгоценные встречи, раскладывая на минуты слова и прикосновения… оказывается, было их не так и много, а прежде казалось, будто вся жизнь состоит из встреч, а то, что между – лишь блеклое существование, растянутое во времени.

До чего же странно все… и отчего Дмитрий не пишет? Букеты присылает ежедневно, но это – дань вежливости, а вот настоящего письма, не приглаженного этикетом, искреннего и душевного не было. С этими мыслями Настасья и заснула, а проснулась от взгляда, недружелюбного и страшного, заставившего сердце замереть, а тело сохранять присущую сну неподвижность.

Лизонька сидела на матушкином стуле, близко, чересчур уж близко для того, чтобы Настасья ощущала себя в безопасности. Ночная рубаха белым пятном выделялась в сумраке ночи, распущенные волосы переливались тусклым золотом, а на исхудавшем лице застыло непонятное задумчиво-отрешенное выражение. Губы чуть шелохнулись, и Настасья услышала:

– Живая… зачем живая? Почему не утонула?

Лизонька протянула руку, коснувшись волос, и совсем уж тихонечко добавила:

– Не хочу быть половиной…

– Привет. – В этой больнице, в накрахмаленном до ломкости халате, Левушка чувствовал себя неудобно, а прозрачный пакет с круглыми мандаринами выглядел совсем уж по-дурацки. Кому здесь мандарины нужны.

– Привет. – Любаша полулежала. – Решил навестить? Герой соскучился по спасенной им красавице, так? Или допросить надо? Так допрашивали уже…

– Это тебе. – Левушка, проклиная себя за глупость и сентиментальность, положил пакет на тумбочку. – И… я просто так, не допрашивать. Наверное, не вовремя, извини.

– Это ты извини. – Любаша вдруг покраснела. – Я вечно всем хамлю… еще Дед приходил, нервы потрепал, а потом сразу ты… а еще я теперь страшная. Машка говорит, что я слишком много внимания уделяю внешности и вообще подвержена стереотипам. Она у нас феминистка и не красится даже, а мне важно знать, как… – Любаша запнулась и покраснела еще сильнее. Выглядела она и вправду не слишком хорошо, темные круги под глазами, какие-то резкие, обострившиеся черты лица, желтоватая кожа. – Я глупости говорю, да?

– Не знаю. Я не очень разбираюсь, – Левушка присел на стул. – По-моему, сильно хуже не стало.

Она криво улыбнулась и сказала:

– Умеешь комплименты говорить… «хуже не стало»… Боже, кому рассказать…

– А не рассказывай.

– Не буду. Засмеют ведь. Ты тоже не веришь, что я его не видела? А я честно не видела, я шла, задумалась над одной вещью и… свернула не туда, надо было вниз по тропе, чтобы в деревню, а я влево, ну туда, где днем были, к церкви. Автоматом получилось, а потом вдруг резко больно стало и больше ничего не помню. Правда, что ты меня спас?

– Врачи.

– Дед говорит, что ты скромный и дурак, оттого, что ситуацией не пользуешься. Знаешь, мне кажется, он боится. – Любаша перешла на шепот. – Вот никогда прежде таким не видела… чтобы злился, но как-то не так… будто через силу злится. А стоило о «Мадоннах» упомянуть, так и вовсе разорался, вроде как лезу не в свое дело… хотя сейчас-то дело как раз мое, правда ведь? Это же меня ножом… и по голове тоже… я боюсь, не поверит, что я не видела… ничего не видела… боюсь, что придет… доделать… добить… я на капельнице. И встать не могу, нельзя. Если бы можно было, все равно сил никаких… будто выпотрошили, как курицу перед готовкой.

Она говорила то тише, то громче, быстро, не останавливаясь, заполняя паузы между словами судорожными вдохами, точно стремилась захватить побольше воздуха, чтобы успеть, договорить, высказать накипевшую боль. Рука вцепилась в одеяло, комкая, сминая выглаженную белизну пододеяльника.

– Кто-то идет по коридору, а мне чудится, будто за мной… навещать приходят, а я все жду, когда же убьют… никому не верю. Тебе вот… Деду, а больше никому. Не ем ничего, раздаю… тут решили, будто паранойя, психиатра позвали, беседует теперь. А я не сумасшедшая, я просто боюсь… Лёв, я боюсь… – И все-таки она расплакалась. – Лёв, скажи, что я не сумасшедшая… а лучше забери… я мешать не стану, честно…

– Тихо, успокойся. – Левушка совершенно не умел утешать плачущих женщин. Вялая рука, мокрая от пота кожа, фиолетовые лунки ногтей и причудливое переплетение линий на ладони. – Ты не сумасшедшая, я верю, что ты никого не видела. Тебя по голове ударили, так?

Любаша осторожно кивнула, слезы крупными бусинами катились из глаз, срываясь с острых скул, быстро скользили по щекам и на шею, на розовый воротник-хомут ночной рубашки. Она не пыталась их вытереть или вырвать руку, доверчиво-беспомощная и совершенно беззащитная.