Екатерина Лесина - Проклятие двух Мадонн

– Подкрались сзади и ударили, ты не могла никого видеть. Они просто хотят, чтобы все закончилось побыстрее, неприятно ведь подозревать своих, оттого и пристают с вопросами.

– И ты будешь?

– Я – нет. – Левушка погладил руку. – И не убьют тебя, посмотри, какая линия жизни длинная, аж на запястье выползает.

– Ты в это веришь? – Наконец-то улыбка, слабая, сквозь слезы, но все-таки улыбка. – Нет, ты не можешь верить в подобные глупости!

– Почему?

– Потому что глупости, – убежденно заявила Любаша. – Взрослый, серьезный человек не может всерьез относиться к такому.

– А я не серьезный, я – забавный. – Левушка, набравшись смелости, пересел на кровать. – Сама же говорила. Отдыхай и не думай, здесь не осмелятся, да и яд… ну где сейчас яду достать можно, такого, чтобы без вкуса и запаха?

– Не знаю.

– И я не знаю. – Левушка постарался говорить как можно более уверенным тоном. – Кроме того, здесь такой режим охраны, даже меня не хотели пускать… и в коридорах видеокамеры, в палатах, наверное, тоже, только спрятаны, ну, чтобы пациентов не нервировать.

Слезы высыхали, отступали по мокрым дорожкам в глубь Любашиных глаз, в воспаленную красноту, упрятанную под жесткою щеткой ресниц.

– Знаешь, – тихо произнесла Любаша. – Мне кажется, что это был мужчина… Васька или Игорь.

– Почему?

– Не знаю. Я действительно ничего не видела… точнее, видела, но не совсем то, о чем спрашивают. – Она вытерла щеки рукавом, тоже розовым, махрово-мягким с виду, как воротник-хомут на шее. – Я свернула, чтобы обойти, ну не мешать, думала, до поляны и там чуть срезать… нет, Васька не мог, он занят был, он скотина, конечно, порядочная, но не настолько же?

Вопрос был риторическим, и Левушка молчал, ожидая продолжения.

– Я ведь должна была услышать или почувствовать, а ничего… больно вдруг и потом сразу палата. Запах резкий только… не уверена, что я его не придумала, запах… что это воспоминание, а не воображение, понимаешь?

Левушка кивнул и осторожно поинтересовался:

– А чем был занят Василий?

– Ну… – Любаша прикусила губу, точно раздумывая, стоит отвечать или нет. – Отношения выяснял… с кем – не спрашивай, не скажу… это… это не имеет отношения к делу. Просто поверь, что не имеет, и все. И… тебе, наверное, пора идти. Спасибо за мандарины… и вообще спасибо. Ты заходи, хорошо?

– Обязательно, – пообещал Левушка.

Было немного обидно за то, как бесцеремонно его выставили за дверь, и за недоверие, и за то, что ясно дали понять, чтобы не лез в чужие тайны. А он и не будет, ну, быть может, немного… просто, чтобы найти урода, напавшего на Любашу.

На улице ярко и жарко светило солнце, высвечивая серые стены здания иллюзией белизны, пыльно-бензиновый воздух окутывал жаром, и хотелось побыстрее убраться из бетонно-цивилизованного рая. Левушка постоял еще немного, просто чтобы уход не так сильно походил на побег, и зашагал по выложенной плиткой дорожке.

Дед объявился ближе к полудню, мрачно-раздраженный, упрятанный в панцирь делового костюма, отгородившийся забралом солнцезащитных очков… и даже трость в руке походила на меч. Ну или шпагу.

– Зайди, – сказал он мне в ответ на приветствие.

Похоже, игры закончились, ни тени нежности или хотя бы вежливости, последнее особенно обидно. Ну, да мои обиды – мои личные проблемы.

В кабинете непривычно светло, распахнутое окно впускает солнце и свежий воздух, тягучий запах вишни, и томное дыхание скорого дождя.

– Садись. – Иван Степанович указал на кресло. – Рассказывай давай.

– О чем?

– Обо всем. Ты ж жила в доме, видела… наблюдала, наверное, не могла не наблюдать.

А у него руки дрожат, почти незаметно, но все-таки… и старый, совсем уже старый. Странно, что Бехтерины поверили его заявлению о грядущей свадьбе. Я бы не поверила… сквозь дымчатое стекло очков не видно глаз, но взгляд я ощущаю кожей. В нем усталость, бесконечное терпение и немного удивления.

Достав из ящика стола два бокала и плоскую флягу, Иван Степанович разлил ее содержимое по бокалам. Мне на два пальца, себе чуть больше.

– Ты не молчи, Сашка, ты говори давай. Или думаешь, я тебя просто так одну оставил? При мне таятся, а стоит уехать, и все, развал… друг друга не стесняются, привыкли не замечать, кто и чем дышит. И я привык, что с виду все прилично, а внутри… дерьмо.

– Не люблю доносить. – Мне было жаль Деда, и в то же время жалость эта имела горький привкус злорадства. Почему? Не знаю.

Дед раздраженно подался вперед, задел локтем трость, та, упав, покатилась по полу с неприятным стуком.

– А ты не доносишь, деточка, ты работу выполняешь. Ту, за которую я тебе плачу.

– Я думала, платите мне за другое.

– Думала… когда думают – это хорошо, правда, отчего-то редко… ладно, ты это, давай без фанаберий, просто расскажи, чего видела, что заметила… не может такого быть, чтобы не заметила. – Иван Степанович закурил, сигарета в руке нервно подрагивала, и тонкие сизые линии дыма выходили неровными, некрасивыми, неприятными с виду.

Коньяк в бокале имел несколько необычный оттенок, слабый, сладковато-легкий. Зато волна тепла, разлившаяся по телу, немного расслабила.

– Мне ж не любопытства ради, я понять хочу, кто из них… кого мои деньги за черту перевели. Грех это – искушать человека… выходит, не только на нем, но и на мне кровь, а в моем возрасте лишняя кровь на руках – серьезная неприятность… в Бога не верю, а все ж таки…

Он говорил это не мне – Мадоннам, которые взирали на происходящее с легким недоумением и даже испугом. Притворно, лаково блестели слезы на лице Скорбящей, а сердце в ладони Гневливой выглядело и вовсе неестественно.

И я начала рассказывать, о тайнах, догадках, размышлениях.

Дед не перебивал, слушал и, согревая бокал в ладони, не спешил пить. А мой уже пуст… жаль. Хотя, наверное, хватит… я совершенно не умею пить. И рассказывать тоже не умею.

– Спасибо. Извини за грубость, бывает… ты не думай, я заплачу за работу. Я вообще привык платить. – Дед раздавил окурок в пепельнице. – Правда, в основном деньгами. Ты иди, а мне подумать надо.

Я плотно прикрыла дверь кабинета, оперлась на стену, переводя дыхание… сердце стучит как-то очень уж сильно, и слабость непонятная, наверное, простыла.

Подняться к себе, задернуть шторы, тонкой стеной материи отгораживаясь от солнечного света, назойливо яркого, вызывающего мучительную тошноту… и на кровать, обнять подушку, укрыться одеялом. В сон я провалилась незаметно для самой себя, а вышла от назойливого чириканья, болью отзывавшегося в висках. Телефон. Пусть заткнется… нет, трубку брать не стану… не стану, и все.

Пять секунд блаженной тишины и снова… телефон не замолкал, пришлось вставать, искать, ловить выскальзывающую из рук трубку.