Алексей Петров - Черный Гиппократ

Сказав это, Артур ушел. Нестеров раздумывал минуту: зачем он приходил? Потом решил: наверное, затем и приходил — с болью — чтобы высказаться, чтобы ношу тяжкую облегчить.

Владимир вернулся в палату. Самочувствие у него уже было неплохое. Боль практически не ощущалась — лишь изредка подкалывало в правом боку, если неловко повернешься. И ощущался постоянный зуд под правой лопаткой. В общем, болезнь позволяла Владимиру думать о чем-нибудь отвлеченном — отвлеченном от нее. А ему было, о чем подумать: и о разговоре с Алексеем, и о разговоре с Артуром, и о Вике…

Виталий Сергеевич дремал. Один из молодых ребят слушал свой плейер, другой читал какой-то журнал. С обложки журнала в палату глядела обезьяна. Во всю обложку была ее физиономия. Очень выразительные желтые глаза.

Кажется, шимпанзе…

Некое смутное воспоминание мелькнуло в голове Нестерова. Что-то в его жизни — какой-то эпизод — было связано с шимпанзе… Нестеров закрыл глаза…

На каком курсе это было?

На третьем — цикл топографической анатомии и оперативной хирургии… Зимой в том году были сильные морозы, и в зоопарке случился пожар — наверное, переусердствовали, когда топили… Во время пожара обгорела обезьяна, шимпанзе. Обгорела довольно сильно, но не смертельно. Можно было бы и подлечить, и жила бы себе обезьянка дальше. Да вот беда: вид у нее уже был не «товарный», или точнее — «не витринный», а если еще точнее, то не «зоопарковый». Печальный был у обезьяны вид. Обширные ожоги, после которых предполагались грубые рубцы… Детей только пугать такой обезьяной!.. И списали несчастную шимпанзе в медицинский институт — на опыты (как существо, максимально приближенное к человеку), для пользы науке.

На «топочке» (то бишь кафедре топографической анатомии и оперативной хирургии) ассистенты едва не передрались за возможность прооперировать; теории-то у работников кафедры было выше головы а практики хронически не хватало — руки у хирургов-преподавателей чесались, так хотелось пустить кому-нибудь кровь. И мощь авторитетов пустили в ход, и каждый бросился искать поддержки у покровителя; разные уловки в ход пошли, интриги кафедральные… Каждому хотелось вырезать у обезьяны что-нибудь лишнее — аппендикс, например, если таковой у нее был; или резекцию желудка, а почему бы и нет! — сделать. Или иссечение несуществующей гипотетической язвы… на пользу медицинской науке. А потом статейку в журнальчик накропать… Оставить след.

Пока в ассистентской в присутствии профессора решался спор — кому быть! — пока хирурги-теоретики бряцали друг перед другом доспехами, студенты (черная пока еще кость) призваны были полупьяным лаборантом помочь разложить обезьяну на столе.

Это дело оказалось непростое, ибо обезьяна сопротивлялась отчаянно и была удивительно сильна. Шимпанзе — она же Володе Нестерову до груди не доставала. И еще пятерым таким же рослым ребятам. И полупьяному лаборанту… Но они всемером не могли справиться с этой маленькой шимпанзе. Возможно, потому, что мешали друг другу… А обезьяна организовалась, разозлилась, начихала на свои ожоги и билась насмерть. Она вырывалась, царапалась, кусалась и верещала пронзительно… Благим матом!

Обезьяна понимала, что не просто так ее ухватили за лапы эти жлобы в белых халатах, понимала, что не просто так тянут ее к столу, пахнущему смертью… Обоняние у обезьян — будь здоров! Наверняка шимпанзе расслышала этот запах, исходящий от операционного стола — запах трупов.

Но они все же разложили ее. Под столом пропустили две швабры. Прибинтовали лапы шимпанзе к этим швабрам. Лаборант сделал масочный наркоз. Глаза обезьяны наполнились туманом. И животное перестало дергаться на столе, перестало верещать.

И тут пришел хирург. Белая косточка, замзав, любимчик своего покровителя и потому весьма перспективный преподаватель — Александр Прохорович… Иванов.

Иванов.

Что вырезали у несчастной обезьяны и как закончилась операция — не суть важно (после Иванова еще кто-нибудь резал, затем еще кто-нибудь и так до конца, до летального обезьяньего исхода)…

Важно то, что Владимир вспомнил наконец, где видел прежде своего лечащего врача, талантливого хирурга, перспективного заведующего отделением — А. А. Иванова… Этот Иванов, папин любимый сын, преподавательский ребенок (есть такая категория), учился на втором курсе института, когда Нестеров уже заканчивал его. Нестерову показывали однокурсники подающего надежды преподавательского сынка: «Хирургом будет. Как папа! Семейственность… Наследственность… Будет резать обезьян!» Запомнилось Нестерову это лицо. Симпатичный был паренек А. А. Иванов, второкурсник: большие серо-голубые глаза, правильные черты лица, волевой подбородок, фигура спортивного покроя… Встречались в коридорах не раз, в читальном зале, в дверях учебных корпусов… Иванов, преподавательский сын, чувствовал себя в институте уверенно — по-хозяйски; он был дома здесь, в пенатах — несмотря на зеленый возраст и на невысокую ступень в студенческой иерархической лестнице («салага», «молодой»; в студенчестве, особенно в общагах, тоже существует «дедовщина»). Иванов-второкурсник имел обыкновение ходить по людным институтским коридорам прямо. И посередине — не жался к стеночкам, как другие младшекурсники. Тем не менее его не трогали. Над ним было табу — «папин сын». Такого обидишь и из института полетишь. С любого курса. Хотя бы за «дедовщину» — в какой-нибудь иной транскрипции.

Его не трогали, и он этим пользовался. Воспитывал в себе белую косточку…

Из тех же времен в памяти Нестерова всплыл и Блох. Только Блох был совсем худой тогда, а сейчас уже с брюшком. Блох учился вместе с Ивановым. И дальновидный еврей дружил с ним. А по существу, не столько дружил, сколько знал, за кого держаться. За кем тянуться. На кого при «папашке» равняться. Кому быть ежечасно полезным… Блох отлично знал свое место — второе. И имел достаточно выдержки, чтоб на этом месте удержаться. Уж, наверное, его унизили не раз. Но что такое унижение в сравнении с теми благами, какие дает возможность тереться вблизи институтской элиты? Возможность вращаться в непосредственной близости от светил?.. Ведь весь свет падает на тебя, в то время как другие, может быть, не менее достойные, остаются в тени. Блох и грелся в этом свете и, как мог, сиял в его лучах. И, как видно, это продолжалось годы. И Иванов, однажды обнаруживший в себе склонности к науке, скоро понял, сколь удобен ему Блох — черная косточка, на которую всегда можно опереться, которой можно препоручить черновую работу. Иванов занимался наукой. Блох был при нем экономом, сиделкой, ключником, нянькой, грузчиком, прислугой, собеседником для возвышенных бесед, собутыльником, приятелем в авантюрах и, возможно, — болванчиком для тумаков.