Джон Гришэм - Блюстители

Мой воротничок священнослужителя обычно хорошо «работает» в лечебных учреждениях, поэтому я надеваю его на больничной стоянке. Отделение реанимации находится на втором этаже. Я проскальзываю туда мимо медсестры, которая слишком занята и не может за всем уследить. На стульях около двери в палату с прозрачными стенами сидят два огромных молодых человека — один белый, другой чернокожий. Это тюремные охранники. Они одеты в безвкусную черно-оранжевую униформу, я видел такую на других сотрудниках Коррекционного института Гарвина. Им скучно, и они явно чувствуют себя не в своей тарелке. Решив быть вежливым, я представляюсь им как адвокат Куинси Миллера.

Как я и ожидал, охранники практически ничего не знают. На месте преступления они не были, жертву увидели только уже в машине «Скорой помощи» после того, как получили приказ поехать с раненым заключенным в больницу и проследить за тем, чтобы он не сбежал.

Куинси Миллер, вне всякого сомнения, сбежать просто не в состоянии. Он привязан к высокой больничной койке в центре палаты. Все его тело опутано трубками, а вокруг громоздятся мониторы и прочее медицинское оборудование. Аппарат искусственной вентиляции легких жужжит, нагнетая кислород в трубку, которую Куинси вставили в горло после трахеотомии. Именно благодаря этой трубке и аппарату ИВЛ Куинси может дышать и остается в живых. Его лицо покрыто толстым слоем бинта, сквозь который тоже продеты какие-то трубки.

Белый охранник сообщает мне, что за последние два часа у Куинси трижды происходила остановка сердца. Все три раза, по словам секьюрити, в палату отовсюду сбегались врачи. Чернокожий охранник подтверждает слова своего коллеги и заявляет, что, по его мнению, пациент все равно умрет, это лишь вопрос времени.

Наш разговор быстро прекращается. Молодые люди не понимают, должны ли они спать в палате на полу или же им следует найти комнату где-нибудь в близлежащем мотеле. А может, начальство ждет, что они вернутся в тюрьму? Но офис администрации уже закрыт, и найти своего босса они не могут. Я в ответ резонно замечаю, что заключенный, вообще-то, никуда из больницы не денется.

Мимо проходит врач и обращает внимание на мой воротничок. Мы с ним тихо беседуем, отойдя в сторону. Я пытаюсь максимально кратко объяснить, что семьи у пациента нет, почти двадцать три года он просидел в тюрьме за преступление, которое совершил кто-то другой, и я, будучи его адвокатом, в каком-то смысле за него отвечаю. Врач явно торопится, ему все это неинтересно. Он сообщает, что пациент получил множественные травмы и самой серьезной из них является черепно-мозговая. По словам врача, пациента, используя пентобарбитал, ввели в искусственную кому, чтобы снизить давление на мозг. Если он останется в живых, ему предстоит перенести много хирургических операций. Необходимо ликвидировать последствия переломов плеча, ключицы, верхней челюсти с левой стороны и, вероятно, носа. Одна из колотых ран оказалась глубокой — заточка проткнула легкое. У пациента, возможно, травмирован правый глаз. Насколько серьезными окажутся повреждения мозга, пока сказать невозможно, но они, видимо, будут «существенными, если пациент выживет».

У меня как у дилетанта возникает ощущение, что доктор перечисляет лишь некоторые из длинного списка травм, полученных Куинси, полагая, что ни к чему называть их все, раз больной все равно умрет.

Я все же спрашиваю, каковы шансы Куинси на благополучный исход. Врач пожимает плечами и отвечает так, словно он профессиональный картежник, сидящий за игровым столом в Лас-Вегасе:

— Один к ста.

После наступления темноты терпение двух молодых охранников в тюремной униформе иссякает. Они устали от безделья, от ощущения, что они всем мешают, от того, что при виде их медсестры хмурятся. Им надоело охранять заключенного, который при всем желании не смог бы совершить побег. К тому же они проголодались, и, судя по их обширным талиям, пропускать обед или ужин не привыкли, так что для них это дело серьезное. Я убеждаю их в том, что проведу всю ночь в комнате для посетителей, которая находится в коридоре неподалеку, и, если с Куинси что-нибудь случится, позвоню им на сотовые. Затем прощаюсь с ними, пообещав, что заключенный будет всю ночь надежно заперт в здании больницы.

В палатах отделения реанимации есть только койки для больных, а стульев нет. Появление здесь посетителей не приветствуется. Зайти ненадолго, чтобы посмотреть на больного или перемолвиться словечком с близким человеком, если он в состоянии говорить, — это еще допускается. Однако медсестры весьма агрессивно добиваются того, чтобы лишние люди в палатах не находились и, вообще, там было как можно темнее и тише.

Я устраиваюсь в комнате отдыха за углом и пытаюсь заставить себя читать. На ужин довольствуюсь какой-то едой из вендингового автомата. На мой взгляд, многие совершенно напрасно недооценивают ее. Затем я немного дремлю, после чего, включив компьютер, разбираю целый водопад электронных писем, а потом еще немного читаю. В полночь я на цыпочках пробираюсь обратно в палату Куинси. Его ЭКГ вызывает у врачей тревогу, и вокруг койки собралась целая группа медиков.

Неужели это конец? В каком-то смысле я надеюсь на это. Я не желаю Куинси смерти, но и не хочу, чтобы он просто существовал как овощ. Отгоняя эти мысли, я мысленно молюсь за него и за врачей, которые пытаются спасти его. Выйдя из палаты, я отхожу в угол коридора и сквозь стеклянную стену наблюдаю за тем, как медики предпринимают поистине героические усилия, чтобы сохранить жизнь человеку, для убийства которого штат Флорида сделал все возможное. Невинного человека, у кого извращенная система уголовного преследования украла свободу.

Борясь с переполняющими меня эмоциями, я задаю себе вопрос: можно ли сказать, что фонд «Блюститель» в ответе за то, что случилось с Куинси? Оказался бы он здесь, на больничной койке в отделении реанимации, если бы мы не взяли в работу его дело? Нет. Мечта Куинси о свободе и наше желание помочь ему выйти из тюрьмы превратили его в мишень.

Я закрываю лицо ладонями и не могу сдержать рыданий.

В комнате отдыха для посетителей реанимационного отделения стоят два дивана, но ни один из них не годится для того, чтобы на нем спал взрослый человек. На первом, в противоположном от меня углу помещения, устроилась женщина, чей сын-подросток попал в аварию на мотоцикле и получил тяжелые травмы. Я уже дважды молился за него вместе с ней. На другом диване расположился я. Борясь с жесткой подушкой, я урывками дремлю до трех часов ночи, а затем мне неожиданно приходит в голову то, что, казалось бы, должно было стать для меня очевидным гораздо раньше, с самого начала. Приняв сидячее положение, я обвожу взглядом тускло освещенное помещение и вслух говорю сам себе: