Юлиан Семенов - Детектив и политика. Выпуск №2(6) (1990)

Не простирать руки к далекой цели, не идти ради нее на смерть, а ежедневно стоять на страже собственной порядочности, а это обязательно потребует защиты истины, защиты человеческого достоинства в ближайшем окружении. Нельзя ориентироваться на героизм, как нельзя, желая стать музыкантом, ориентироваться на Бетховена. Надо честно овладеть мастерством, и если тебе дано быть большим музыкантом, ты и так им станешь. Человек большого музыкального дара, сориентированный на то, чтобы стать просто хорошим музыкантом оркестра, все равно перерастет уровень хорошего музыканта в силу заложенного в него дарования. Но человек, способный быть просто хорошим музыкантом, но сориентированный на то, чтобы стать большим музыкантом, в один прекрасный день может забросить все и стать халтурщиком, убедившись, что он не Бетховен.

Сама технология гуманистического образа мыслей такова, что она каждый шаг человека ставит под контроль совести. Это сковывает действия человека, но зато спасает его хотя бы от катастрофических ошибок.

Сама технология рационалистического образа мыслей такова, что она перепоручает личную совесть человека конечной цели или людям, представляющим конечную цель. Это расковывает действия человека и обязательно приводит его к непоправимым ошибкам.

Тяготы жизни всегда приводили и будут приводить людей к соблазну рационалистических путей. Поэтому борьба с рационализмом безгранична во времени и пространстве. Она проходит внутри каждого человека в отдельности и в обществе в целом. Она порождает своих рыцарей совести и рыцарей дела.

Но если цель человека — действительно быть человеком, а не какая-нибудь другая, то мы не можем не верить, что дело совести победит. Только осознав, что у человека нет более прекрасной и более содержательной задачи, рыцари совести вытеснят рыцарей дела, которые, кстати, на протяжении последних пятидесяти лет последовательно разваливали каждое дело, за которое брались. Оказывается, вне совести и хлеб не хочет расти!

Только так совесть, ставшая делом, победит дело, не ставшее совестью, и это будет самой грандиозной и самой бескровной победой над самым большим предрассудком человека — предрассудком социальной цели.

1975 г.

Да, очень поздний. К счастью? К сожалению?

Прожить семьдесят три года, пройти — ребенком — через бури гражданской войны, через тринадцать раз сменявшиеся в моем родном Киеве власти, через немецкую оккупацию 1918 года, через деникинский погром, через бесчинства петлюровцев, через короткое комсомольское подполье во время захвата Киева белополяками… Потом, в юности и зрелости, пережить преследование и разгром внутрипартийных оппозиций (о преследовании и разгроме других социалистических партий я тогда не думала), пережить массовый террор 1935–1939 годов, когда я потеряла стольких близких, пережить бурный взлет антисемитизма 40—50-х годов, уже приближавшийся — вот-вот! — к своей кульминации… Пережить все это — и все, что было потом (постепенное освобождение собственной мысли: сначала "оттепель" и связанные с ней иллюзии, потом "Новый мир" Твардовского, дело Синявского, Даниэля, чтение самиздата, оккупация Чехословакии)… И наконец собственные статьи, впервые — без "внутреннего редактора".

Это все схема, пунктир. Но все это прожито, продумано, прочувствовано.

…А вот обыска у меня до сих пор не было. До семидесяти трех лет. До 25 января 1979 года. И даже не случалось мне ни разу попадать к моим друзьям, когда у них "шмонали" все — от стенограмм партийных съездов до любовных писем. Рассказов слышала много, читала того больше, но — должна признаться — ничто не заменяет личного опыта. Прав был Гёте: теория сера по сравнению с вечнозеленым деревом жизни.

…И как бы для того, чтобы перед концом моего жизненного пути дать подтверждение этого философско-поэтического тезиса, в моей передней прозвенел звонок…

…Я накинула халатик и пошла открывать. Была не ночь и не утро, примерно половина дня. Но я лежала в постели: меня знобило, я задыхалась, одолевая очередной сердечный приступ. Ждала медсестру из поликлиники: она примерно в это время приходила делать мне укол.

Открыла дверь. Моя крохотная, полтора метра на полтора, передняя мгновенно заполняется людьми. Входят четверо: женщина и мужчина постарше и двое совсем юных — парень и девушка студенческого типа.

Я еще ничего не понимаю.

— Товарищи, — говорю я, запахивая халатик, вы ко мне? Поговорить? Может быть, отложим разговор? Я очень плохо себя чувствую…

— Нет, нет, — возражает женщина постарше, — мы вам сейчас все объясним.

И, запирая дверь (вот тут меня что-то кольнуло), объявляет:

— Обыск!

Ах, обыск!

От входной двери до моей тахты — четыре шага. Я поворачиваюсь, иду в комнату, сажусь на постель и говорю:

— Предъявите ордер!

Женщина протягивает ордер и одновременно каким-то даже чуть щеголеватым, вызывающим движением раскрывает передо мной свое служебное удостоверение. Читаю: "старший следователь Мосгорпрокуратуры Корнакова". Корнакова, Корнакова?.. Почему такая знакомая фамилия? Ах, да, первый советский цветной фильм назывался "Груня Корнакова"… Неуместная эта ассоциация мелькает в мозгу, пока я отвечаю, что у меня нет "заведомо ложных клеветнических материалов", которые мне предлагается добровольно выдать.

Ритуал закончен. Я снова ложусь под одеяло, они приступают к делу. Перед этим мужчина постарше изысканно-вежливо спрашивает:

— Разрешите раздеться?

Сухо отвечаю:

— Я здесь сегодня ничего ни разрешать, ни запрещать не могу.

Снимают пальто. Попутно осведомляются:

— Вы больны, Раиса Борисовна?

— Как видите.

— К вам должен прийти врач?

— Нет, только медсестра.

Корнакова подходит к письменному столу, расчищает место и раскладывает письменные принадлежности (все пять часов она занималась исключительно канцелярской, секретарской деятельностью). Мужчина постарше (он так и остался безымянным) проходит к комодику и начинает рыться в белье. Двое юных (как я поняла, привезенные с собой "понятые" — какие-то ихние кагэбэшные студенты или курсанты) остаются посреди комнаты в статуарных позах. Парень за все пять часов так и не произнес ни слова; девица же (видимо, отличница) проявила больше активности.

…Звонок. Появляется пятый — тоже безымянный. Вот если бы он вошел вместе со всеми, я бы сразу догадалась. Почему? Не знаю. Какой-то явственный профессиональный отпечаток: холеная толстая морда, пустые глаза, неуловимое хамство в интонациях (хотя внешне все в нормах вежливости).