Юлиан Семенов - Детектив и политика. Выпуск №2(6) (1990)

(Дурак — хоть и Кэрроллом интересуется!)

— Нет, не расшифрую. Но вы берите, не сомневайтесь! Что с того, что она вам не пригодится? Зато меня вы лишите телефонов поликлиники, аптеки, "Скорой помощи", близких людей… Что ж вы? Берите, не стесняйтесь!

Он в затруднении. Что выгоднее: наказать меня, отобрав книжку, или проявить "гуманизм" — тем более дешевый, что от противоположной акции толку явно не будет. Решает в пользу "гуманизма": телефонную книжечку мне оставляет (у всех моих коллег на обысках такие книжки отбирали).

— Под диваном есть ящик? — спрашивает "толстомордый".

Ящика нет: я сплю на обычном пружинном матрасе, к которому приделаны ножки. Но я отвечаю:

— Нагнитесь и посмотрите.

Посмотрел. Нет ящика. Приставил к книжной полке стул, влез, заглянул наверх: ничего, кроме пыли.

…Притащили мешки, веревки, сургуч. Запаковывают добычу. Получается четыре мешка.

…Время уже около шести. "Толстомордый" звонит куда-то по начальству и жизнерадостно кричит в трубку:

— Кончаем… Да, порядочно… На полгода хватит читать!

Тут еще "подарочек” от Мальвы Ланды… Да, присылайте машину…

Все уже засургучено, зашито. Следовательница подносит мне протокол. Читаю. Но нельзя ни понять, ни проверить, что они записали, а что нет. Папки, в которых много различных с разными названиями материалов, записаны так: "начиная со слов…", "кончая словами…" — а что там посредине, на трехстах — четырехстах страницах, бог весть. Можно вложить туда и вынуть оттуда что угодно. Уже потом я обнаружила исчезновение ряда личных писем, не занесенных в протокол. Изъятое из рюкзака Ланды записано так: "Восемь целлофановых мешков с различными печатными и рукописными материалами, фотографиями, книгами…" Что теперь можно запихать в эти мешки? Как я узнала впоследствии, в рюкзаке находился также подарок — иконка-сувенир, в опись вообще не попавшая. Может быть, кто-нибудь из моих непрошеных гостей питает слабость не только к редким книгам, но и к миниатюрным иконам?

А это что такое? "28. Грифельная доска". В жизни не видала грифельной доски иначе, как в кино. Это, оказывается, дощечка, с которой мгновенно стирается запись. Ну ладно. А вот запись-шедевр; "68. В комнате также обнаружено и изъято 34 папки (тридцать четыре!) с различными рукописными и печатными текстами…" Какими текстами? Секрет следствия… Тридцать четыре папки и ни одного названия. Что же изъято? И как теперь требовать возвращения непоименованных материалов?

Сразу обращаю внимание на то, что в протоколе нет даже упоминания о тех двух, кто фактически проводил обыск. Фамилия следователя есть, фамилии понятых [16] Эти фамилии я, кстати сказать, через некоторое время прочла в протоколе другого обыска, произведенного у человека, никакого отношения к нашему журналу не имеющего. "Понятые” — те, оказывается, профессионалы. Любопытно, как им платят — помесячно или за визит? с именами-отчествами и даже адресами есть (один живет на улице Уссурийской, другая привезена аж из подмосковного городка Железнодорожный). А вот "любезного" и "толстомордого" нет. Испарились.

Я поднимаю глаза на следовательницу.

— Почему в протоколе нет фамилий и должностей вот этих двух граждан, производивших обыск?

— Я проводила обыск, — вызывающим тоном говорит Корнакова. — Я имею право брать себе помощников…

— Прекрасно, — говорю я. — Берите себе хоть десять помощников. Но и я имею право знать, кто рылся в моих бумагах и моем белье, кто унес мои книги, архивы, машинку…

— Я, — повторяет Корнакова.

— Не клевещите на себя. Вы всего только технический секретарь вот этих двоих…

Бесполезно. Дочитываю протокол. Вижу, что на последней странице остается место всего для двух-трех строчек. Требую добавить лист. Пишу. Первый экземпляр протокола забирает Корнакова, второй, еле поддающийся прочтению (нарочно они, что ли, употребляют такую бледную копирку?), вручается мне.

Ну а теперь-то уж наконец все?

Нет. "Любезный" и юноша-понятой куда-то исчезают, но Корнакова, девица и "толстомордый" остаются. Я продолжаю сидеть в кресле, куда меня "перевели" с постели. Сил после пятичасовой процедуры совсем не осталось.

— Вы ложитесь, Раиса Борисовна, — проникновенным голосом обращается ко мне девица. — Ложитесь, вам будет легче…

— Мне будет легче, когда вы уйдете. Почему вы не уходите? Вы ведь уже кончили?

— Ждем машину, — откликается "толстомордый".

— Ну, это как будто меня уже не касается? Вытаскивайте свою добычу и ждите внизу…

— Машина скоро будет, — успокаивает "толстомордый". — Сейчас конец рабочего дня, самый разъезд…

— Какое мне до этого дело? Возьмите такси.

— Мы не поместимся в одно такси.

— Возьмите два.

— Вы оплатите? — иронически осведомляется "толстомордый".

— Разве Комитет государственной безопасности так беден? — в свою очередь осведомляюсь я. — Ведь хватило у него средств, чтобы потратить рабочий день пяти человек на одну старую больную женщину. Должны найтись средства и на то, чтобы избавить эту женщину от своего присутствия. Когда оно уже не вызывается государственной необходимостью…

…Звонок. На пороге мой сын, пришедший с работы навестить меня. За ним виднеются фигуры вернувшихся "любезного" и понятого. К сыну бросаются с двух сторон:

— Ваши документы!

…Не буду детально описывать, как они требовали документы у него, а он — безрезультатно! — у них. Не буду вообще больше излагать подробности — в концовке их еще немало, но это уже для моих мемуаров. Хватит и написанного. Это — не "художественное исследование", а почти точная фотография.

…Они наконец вытаскивают мешки с награбленным (чтобы не было "заведомо ложных, клеветнических измышлений", поправляюсь — с "изъятым") добром — и уходят.

Все. Точка.

Но это была не точка, а всего лишь многозначительное многоточие. В тот же день я узнала, что одновременно обыски были проведены еще у трех членов редакции "Поисков" и у трех сотрудников. И что у них так же выгребали дб дна все из письменных столов и забирали пишущие машинки, и личные письма, и семейные архивы, и собственные литературные работы.

Но, в отличие от меня, их еще таскали на допросы в Мосгорпрокуратуру. И сразу после обысков, и потом, и еще, и еще. Кто знает, может быть, "любезный" в последнюю минуту, когда все было уже готово и увязано, для того и отлучился, чтобы позвонить по автомату и получить указания: тащить ли меня, больную, в прокуратуру или нет?

Решили не тащить. Почему такой гуманизм? Только из-за моей болезни и старости?

Я думаю — не только. Известны случаи, когда и с восьмидесятилетними не стесняются. Но это все-таки столица, здесь полно корреспондентов, я — человек пишущий и, как можно было убедиться, языкастый: молчать не буду. И потом у них еще была надежда, что меня, напуганную и измученную обыском, еще можно будет отколоть от остальных, довести до "раскаяния", в крайнем случае — уговорить отойти, прекратить деятельность… Для этого надо пустить в ход иные средства, чем допрос в прокуратуре (они догадывались, что такой допрос будет безрезультатным). Надо воззвать к моей более чем пятидесятилетней партийности — и допрашивать меня не в прокуратуре, а в партийных органах.