Юлиан Семенов - Детектив и политика. Выпуск №2(6) (1990)

— Ты ведь раньше дежурной там работала? — освежил в памяти анкету Николай Вениаминович.

— Ага, — подтвердила Зоя. — Такого насмотрелась! Каждый день то америкашки, то индусня всякая! А больше всего мне нравились итальянцы. Приедут, шмотки побросают и к телефону — по своим бабам. Один, помню, дней пять не появлялся. Уж его автобус отходит, меня спрашивают: где? А я почем знаю? Только перед самым отходом является: здрасьте, давно не виделись…

— Стоп, Зоя, хватит! Ну что ты городишь, при чем тут твои итальянцы! У нас такие дела творятся, а ты со своими итальянцами…

Совершенно прав был Николай Вениаминович. Дела, действительно, творились необычные. И итальянцы к ним решительно никакого отношения не имели.

Николай Вениаминович к моменту повествования уже лет пять работал на Острове. Сказочном, таинственном, с кокосовыми пальмами, ослепительно белым песком пляжей, авангардистскими глыбами выступающих после отлива рифов, развалинами арабской крепости, свидетелями былого могущества Острова, бело-голубыми мечетями, кварталом пятиэтажек, построенных специалистами из ГДР, несколькими памятниками президенту в натуральную величину, рыбачьими лодками с рваными парусами, запахами гвоздики и перца, а также единственной приличной гостиницей "Шератон", вокруг которой и разыгралась одна из наиболее драматичных сцен во всей этой истории.

Должен сразу оговориться, что узнал я обо всем этом от самого Николая Вениаминовича, а также от его бывших коллег и подчиненных. История, прямо скажем, выглядит совершенно неправдоподобной, да таковой она, скорее всего, и является на самом деле. Хотя отдельные факты вроде бы и имели место — Козлов меня уверял в этом, — но и их нет смысла принимать на веру, потому что миф и реальность так тесно переплелись в этом рассказе, что было бы крайне трудно отделить одно от другого.

Впервые я встретил посла Козлова в подмосковном санатории, где он проводил отпуск.

Я сразу определил в нем старожила Африки по характерному загару и употреблению понятных всем, кто бывал в тех краях, слов "сафари" и "джамбо". И он признал во мне старого африканиста — это предопределило задушевность наших бесед.

Хороший это был санаторий. Там все настраивало на неторопливые беседы за чашкой душистого чая и рюмкой иноземного коньяка или на извилистой тропе, выходящей непременно на самый красивый берег озера, или же на балконе просторного, со вкусом обставленного номера.

Николай Вениаминович служил в Африке давно. Остров был его третьей страной, где он возглавлял советское посольство. И хотя страны попадались ему маленькие, незаметные в бурном море мировой политики, он был доволен, работу свою любил и отдавал ей все свое личное время.

В общем-то и до этой очной встречи я слышал о Козлове. Помню, меня сразу удивило, что почти все называли его только по отчеству: Вениаминыч. Даже на министерских совещаниях докладчик в разделе о работе с кадрами, упоминая лучших послов, неизменно вставлял: "И на Острове дела идут неплохо, там Вениаминыч заснуть нам не дает"'. Он, кстати, свое прозвище знал и не обижался. Более того, часто говорил о себе в третьем лице: "Вот вы, небось, думаете, отсидится Вениаминыч, промолчит! (Одобрительный смех в зале.) А Вениаминыч вот что скажет…" — и рубанет что-нибудь такое, что у всех в глазах темнеет. Но никого в таких речах не обижал — ни руководство, ни народ.

Вениаминычу уже перевалило за шестьдесят. В этом роковом для советского чиновника возрасте, когда не скроешь уже ни физических, ни душевных пустот, Вениаминыч вдруг обнаружил поразительное сходство с черепахой, у которой отняли панцирь, или, возможнее она сама сбросила его за ненадобностью, когда выходила в люди. Лысая голова, морщинистый лоб, маленькие быстрые глазки, нахальный бугорок носа. Он никогда не отличался ростом, но тут как-то еще осел, и теперь приходилось подкладывать на крутящееся руководящее кресло толстую войлочную подушечку, а то и том Большой Советской Энциклопедии. Вениаминыч долго курил и бросил только перед поездкой на Остров. Иногда он жалел, что бросил: низкий сипловатый голос делал его еще значительнее, еще выше для подчиненных. Надо признать, что любил он свой голос сверх всякой меры, и когда выпускал его наружу, то вслушивался в производимые звуки любовно и самозабвенно, не слыша собеседника, — что окончательно закрепило за ним славу жесткого руководителя.

Прежде Вениаминыч гордился своими предками-землепашцами, они не раз вытягивали его из неприятностей: стоило только обиженно побагроветь, выдавить слезу, мол, конечно, мы простые, нас — можно! — как оппоненты сразу вяли, сдавались и отдавали Вениаминычу положенное или прощали ему, отпускали грехи.

Правда, при новой, перестроечной власти этих родственников он уже не вспоминал, обходил стороной, зато вслух заговорил о глубоко запрятанных, со стороны супруги своей, Эльвиры Яковлевны, прежде презираемых им как классово чуждых и по всем статьям бесполезных. Были у Эльвиры Яковлевны в роду всякие вредители-инженеры, продавцы религиозного опиума и даже один враг народа по линии ее дяди, который благополучно вышел после "десятки" в лагерях, был реабилитирован и теперь на законном основании вовсю ругал Николая Вениаминыча, хотя и непонятно за что.

Этими родственниками и козырял теперь Вениаминыч. Чуть заходил разговор о преступлениях прошлого, он сразу выдавал про репрессированного дядю, вспоминал приходского священника во втором колене и так далее. Он и мне пожаловался — мол, маленькую пенсию установили пострадавшим при Сталине. Понадеялись на депутатов, а они, видать, только о себе думают.

Он так наловчился, что за годы перестройки прослыл вольнодумцем, либералом, врагом всякой косности и консерватизма и пользовался популярностью у министерской молодежи.

Особенно хорош Вениаминыч был на партийных собраниях. "Кем мы были раньше? — гневно вопрошал он и спрятанным глазом обводил замерших коммунистов. — Ра-бами! Да, рабами! А теперь? Мы стали свободны!" И под аплодисменты садился, смахивая невольную слезу. "Ну, дает Вениаминыч, — удивлялись сослуживцы. — Вот что перестройка с людьми делает!"

Начальство прощало Вениаминычу. Оно само было вынуждено кричать о свободе на других собраниях и даже производственных совещаниях — это уже стало своеобразным ритуалом. "Кем мы были раньше?" — этот клич раздавался на разных этажах самых разных ведомств. И вскоре можно было ожидать уже песен и стихов с этим риторическим вопросом. И действительно, межведомственный поэт Герман Кравалин, член Союза писателей и автор многих поэтических книг, в разные времена прославлявших разные гениальные решения властей, теперь выпустил сборник под смелым названием "Мы — свободные люди", причем Вениаминыч напросился к нему на прием и ушел с автографом, который всем показывал как доказательство своей давней дружбы с автором.