Юлиан Семенов - Детектив и политика. Выпуск №2(6) (1990)

Сколько бы ни утверждали философы, гуманисты и художники всех стран высочайшую ценность человеческой жизни и свободы, государство всегда будет исходить в оценке человеческой жизни и свободы, более или менее сообразуясь с историческим состоянием данного общества.

Люди, которые осуществляют власть, и есть наиболее наглядное воплощение исторического состояния данного общества. Они есть то, что они есть, и другими быть не могут.

Разумеется, внутри данного исторического состояния может зреть иное историческое состояние, но и претворять его в жизнь будут иные люди.

Но люди, жаждущие нового исторического состояния, всей душой понимающие его необходимость, часто никак не могут понять, что оно не может прийти через людей, воплощающих старое историческое состояние.

В общественной системе, основанной на силе, а не на праве, то и дело появляются наивные идеалисты, которые полагают, что все дело в том, чтобы объяснить государству, что оно в тех или иных случаях делает глупости. Но эти глупости не так глупы, как кажутся на первый взгляд. Общественная система, основанная на силе, как бы нарочно из чувства самосохранения вынуждена время от времени проводить абсурдные кампании, хотя сама она, вернее, люди, ее проводящие, могут и не воспринимать ее как абсурд.

Для чего это она делает? Для того, чтобы через наше подчинение абсурду почувствовать степень реальности авторитета силы. Иного способа определить прочность этой системы нет, а проверка прочности необходима ей, как и всякой системе.

Поэтому ей, этой системе, некоторое количество наивных идеалистов, которые время от времени берутся ее поправлять, даже полезно, для того чтобы почувствовать количество и качество неподчинения. Полное молчание было бы подозрительно.

Возможность проявления самых абсурдных утверждений и действий в системе, основанной на силе, есть высшее доказательство реальности этой силы.

Сталин, уничтожив миллионы людей, в том числе и товарищей по партии, объявил на весь мир, что создал общество, в котором человек — это высшая ценность.

Но даже и он страшился полного молчания. Система требовала проверки. И так как некоторое количество идеалистов, которые все еще оставались в России, были уничтожены, ему пришлось инсценировать сопротивление абсурду, чем и были многочисленные процессы.

Среди огромного количества осужденных было немало людей, которых обвиняли в покушении на Сталина. Я не верю, что кто-то предписывал следователям, во всяком случае многочисленным провинциальным следователям, создавать такие абсурдные дела. Я, например, знаю крестьянина, у которого на чердаке нашли старый, непригодный к употреблению пистолет и которого обвинили в подготовке покушения на жизнь товарища Сталина. Казалось бы, опасно следователю играть с таким огнем. Но нет, следователь, инстинктивно угадывая желание системы проверить свою силу через сопротивление абсурду, не боялся создавать схемы идеального противника абсурда, то есть тираноборца.

Мера наказания в каждой общественной системе определяется степенью разницы между жизнью на воле и в неволе. В странах, где разница небольшая, естественно, провинившемуся дают почувствовать наказание за счет более длительного срока заключения или дополнительного угнетения в самой тюрьме.

Теоретически можно представить себе страну с таким низким материальным и духовным уровнем жизни на свободе, что она почти равняется жизни в неволе. В такой стране человека, укравшего банан, пришлось бы лишить свободы на бесконечный срок, чтобы получить математически точное выражение наказания.

Значит ли из сказанного, что художники, философы, гуманисты должны определять ценность человеческой личности и свободы, сообразуясь с реальным историческим состоянием общества, в котором они живут?

В том-то и дело, что нет. Как только они захотят предъявлять обществу духовный счет, сообразуясь с реальными возможностями общества, они перестанут быть собой, то есть выразителями духовных стремлений человека.

Против такого нормирования свободы духа каждый раз восстает художник. В своих требованиях обществу он исходит из необходимости полного счастья каждому человеку, то есть из требований духовно необходимых, материально никогда не выполнимых полностью.

Во имя чего он восстает? Прежде всего из интуитивного стремления быть правдивым. Чувство справедливости ему подсказывает, что нет справедливости в том, что человека, укравшего банан в этой банановой республике, загнали в тюрьму, хотя это и рационально, с государственной точки зрения, в государстве, где все бананы наперечет.

Нет, не воровать бананы и сидеть за это в тюрьме, не для этого родился человек, а для чего-то более прекрасного. И потому нет и не может быть справедливости в том, что вы его посадили в тюрьму.

Представим себе, что тюремщик банановой республики, услышав такие речи, неожиданно заплакал и, протягивая художнику ключи, сказал:

— На, открывай дверь тюрьмы. Я выхожу из игры…

— Нет, — отвечает ему художник, — держи ключи при себе и выполняй свой долг.

— Тогда зачем ты меня расстраиваешь! — кричит тюремщик и поспешно прячет ключи в карман.

— Чтобы ты сторожил тюрьму, но знал, что дело твое, как и все наши дела, несовершенно, — отвечает ему художник, — чтобы ты печалился по этому поводу и мечтал о чем-то лучшем, чем наша банановая республика.

— Зачем ты меня расстраиваешь! — в лучшем случае кричат наши тюремщики, а в худшем — заталкивают художника туда, где сидит укравший банан.

В нормальном обществе между выразителями духовных стремлений и государственной властью должна происходить постоянная диалектическая борьба, ничего общего не имеющая ни со стремлением к анархии, ни с аргументом полицейской дубинки.

Иначе тюремщик так и не задумается над участью человека, укравшего банан, а также и своей участью. И что удивительнее всего, и это доказано историей, общество, где наибольшее количество людей задумываются над этим, в конечном итоге находило частичный выход из этой драмы в более продуктивных способах производства бананов.

Духовная жажда есть неосознанное стремление человека к идеалу. И даже если мы не можем зримо и ясно выразить, в чем он заключается, мы всегда зримо и ясно можем представить, чего в жизни для этого идеала не хватает.

Духовная жажда — естественное свойство каждого нормального человека. Между художником и нехудожником разница только количественная.

Чем сильней духовная жажда, тем недостижимей идеал художника, и тем могущественней его изображение драмы жизни, и тем мощней устремленность его произведения к свету, к добру, к надежде.