Юлиан Семенов - Детектив и политика. Выпуск №2(6) (1990)

Что же делать партии в сложной разноречивой обстановке? Найти компромиссный путь примирения со многими разноречивыми стремлениями или выполнять собственную давно намеченную программу? После некоторых колебаний и тактических уловок (сближение с эсерами, нэп) партия избирает наиболее естественный для себя путь, путь, прямо вытекающий из собственного понимания методов преобразования общества, то есть путь диктатуры. Надо заставить страну следовать своей программе, беспощадно уничтожая всех несогласных с ней.

И тут со всей очевидностью выявился нравственный тип идеологии, ее бесчеловечная сущность. Одно дело — в период борьбы за власть утверждать, что все нравственно, что служит делу пролетариата, другое дело — обрекать на смерть беззащитных людей, слишком редко похожих на плакатного буржуя и слишком часто похожих на самих себя, то есть на затравленных, ненавидящих и боящихся своих мучителей сограждан.

И тут обнаруживается, что революционеры-идеалисты, всем сердцем и умом принимавшие и принимающие данную идеологию, не подходят по своему личному нравственному типу для этих дел. Двойственность их сознания ужасна. С одной стороны, они верят, что диктатура должна быть беспощадной, с другой стороны — им страшно неприятно принимать участие в карательных акциях.

Эта двойственность сознания порождает нерешительность в действиях, что не остается незамеченным другими революционерами, менее склонными к рефлексии. Это именно те люди, которые примкнули к движению, интуитивно почувствовав соответствие собственного нравственного типа нравственному типу идеологии.

Постепенно они обретают полноту власти, а революционеры-идеалисты полудобровольно оттесняются на достаточно большие, но далекие от карательных органов должности. Они еще и сами не подозревают, что в условиях диктатуры все ветви государственной власти, не связанные с карающими органами, тайно усыхают.

В 1937 году последние из них были арестованы или физически уничтожены. Одного из таких людей я знал. Он провел в лагерях около двадцати лет. Его пытали. Он с потрясающим мужеством перенес все пытки и не подписал ни одного из обвинительных заключений. Несмотря на все ужасы, перенесенные им, он остался человеком мягким, добрым, благородным. Тем не менее некоторые остатки этого двойственного сознания все еще сказывались на его суждениях.

Однажды, когда разговор зашел о Сталине, он сказал, что теперь вопрос решается слишком просто, а тогда, в начале тридцатых годов, когда он был на довольно крупной должности среди известных большевиков, все представлялось гораздо сложней.

По его словам, многие выдающиеся большевики замечали недостатки Сталина, но победы в области строительства нового общества придавали Сталину новые политические силы и авторитет.

Так, перед одним из пленумов или съездов, когда критический пафос по отношению к Сталину готов был выплеснуться наружу, Сталин своим выступлением охладил этот пафос. Что же он сделал для этого?

— У нас не было химической промышленности — теперь она у нас есть, — сообщил Сталин собравшимся. Услышав такое, критики Сталина так и осеклись.

И действительно, по словам этого революционера-идеалиста, у нас не было химической промышленности, а партия под руководством Сталина создала химическую промышленность. Я думаю, что к этому времени, о котором идет речь, химическая промышленность была только зацепкой, чтобы успокоить свою совесть. Я думаю, что прямой страх уже играл главную роль. Но важно, что такой предлог все еще срабатывал, то есть опирался на достаточно сильную привычку подчинять интересы совести интересам революционного дела.

— Да при чем тут химическая промышленность, когда людей сажают по заранее сфабрикованным делам?! — мог бы воскликнуть нормальный человек. Но человек, претворяющий в жизнь рационалистическую идею, не может оставаться нормальным. Он надолго, если не навсегда, дезориентирован в понимании добра и зла.

Есть и другая особенность рационалистической идеи, непримиримо противоречащая человеческой природе. Рационалистическая идеология предлагает человеку, точнее, предписывает, приказывает ограничить свои материальные и духовные потребности во имя быстрейшего достижения точки Б, где все эти потребности будут с неслыханной для точки А широтой удовлетворяться.

Но человек устроен так, что никогда не примиряется с навязанным ему ограничением мыслимого, существующего уровня материальной и духовной жизни. Ограничения он может принять добровольно под влиянием необходимости, навязанной войной или стихийными бедствиями. Но тут необходимые ограничения он принимает как самоограничения и не чувствует морального угнетения.

Во всех остальных случаях он чувствует моральное угнетение, и никакие инъекции энтузиазма не помогают.

И напротив, по внутреннему желанию человек может себя добровольно самоограничить для достижения своей цели — будь то покупка новой машины или написание "Войны и мира". Тут тяготы самоограничения не вызывают чувства гнета, а, наоборот, вызывают чувство удовлетворения и радости воплощения мечты. Разумеется, тяготы самоограничения и здесь иногда с немалой силой дают о себе знать, но это случается в сравнительно небольшие промежутки времени, когда гаснет ощущение ценности мечты: зачем машина, зачем "Война и мир"?

Самоограничение революционеров в первые годы после революции не подлежит сомнению, потому что оно воспринималось ими как добровольное самоограничение во имя революционной мечты.

Но с годами революционная мечта гасла, а привычка к власти укреплялась. И хотя в извращенной форме, природа взяла свое. Самоограничение всех сменилось ограничением народа. Стремление к удовлетворению мыслимого и существующего материального и духовного уровня постепенно шло сверху до самых низших ступеней власти. (Неважно, как они удовлетворяли и удовлетворяют свои духовные потребности, важно, что они стремятся к этому.)

А поскольку революционный энтузиазм продолжал оставаться политикой для всех, отсутствие самоограничения внутри власть имущих нельзя было не скрывать, и это скрывалось настолько, насколько вообще возможно это скрыть.

Но так как ркрыть это полностью невозможно, а идея ограничения, естественно, начинала угнетать всех, народ отвечал на все это тем, чем он мог, — воровством во всех формах и на всех уровнях. Так ложь порождала ложь, из которой нет выхода.

Так закончила свое существование (идейное) одна из самых могучих рационалистических идей. Как и все рационалистические идеи, личинку смерти она несла в себе: противоестественность природе человека.

В отличие от рационалистических идей, гуманистическая идея исходит из прямо противоположного принципа — не человек ради общечеловеческой цели и даже не общечеловеческая цель ради человека, а человек сам есть цель всех усилий человека. Конечная цель человека — быть человеком, начальная цель человека — быть человеком, и на каждом этапе развития человеческой цели она остается одной — быть человеком.