Юлиан Семенов - Детектив и политика. Выпуск №2(6) (1990)

В этой заранее намеченной линии поведения ничего особенного нет, кроме нескольких безусловных табу, — готовность быть вырванным из привычных обстоятельств, то есть готовность к варианту проигрыша.

Главное табу, которому подчиняются все остальные, можно выразить примерно так: человек должен умереть раньше, чем его обесчестят.

Жестокость этого табу мнимая. Надо его искренне принять, и чем больше людей его искренне примет, тем меньше степень вероятности его практического применения.

Один мой знакомый сказал, что, согласно*некоторым новейшим теориям Запада, фашизм — это объединение людей по определенному физиологическому признаку, а идеология — это надстройка, призванная оправдать людей, объединившихся по определенному физиологическому признаку, то есть склонность не признавать общечеловеческую мораль.

Я с этим не согласился. В любом обществе есть достаточное количество людей, потенциально склонных к преступлению. Нужны определенные исторические обстоятельства, нужна определенная идеология, опирающаяся на эти исторические обстоятельства как на мощный наглядный пример, чтобы идеология была признана достаточно большой частью нации и носители этой идеологии могли захватить или получить власть законным путем.

Всякая идеология выдвигает цель, всегда привлекательную для большинства населения и, главное, актуальную для данных исторических обстоятельств. Германия унижена, мы восстановим достоинство нации, говорили фашисты, мы дадим каждому безработному работу.

Несправедливо униженные немцы и немцы-безработные и боящиеся потерять работу потянулись к фашистам. И унижение Германии было наглядно в тот исторический период, и безработица была очевидна. Агрессивный гон, которым это обещалось, обывателем не был замечен, и он устремился к Гитлеру, а потенциальные преступники интуитивно почувствовали именно этот агрессивный тон и еще быстрее примкнули к Гитлеру. А дальше все подчинилось комендантскому часу, закону военного времени.

Мне кажется, все общественные идеи можно разделить на два типа: рационалистические и гуманистические.

Суть всякой рационалистической идеи состоит в том, что она предлагает всему обществу и каждому человеку вместе со всем обществом пройти от точки А до точки Б некий исторический путь, который принесет всем людям, прошедшим этот путь, безусловное счастье. И чем точнее каждый человек подчиняет свою жизнь этой цели, тем он выше, значительней, прекрасней. В этом истинный смысл человеческой жизни, говорит рационалистическая идея. Но раз именно в этом истинный смысл человеческой жизни, разве не естественно, в случае необходимости для достижения истинного смысла, ограничить общепринятую мораль, свободу и быть беспощадным ко всему и ко всем, кто замедляет наш путь к всеобщему счастью? Логично? Логично, но это ложь!

Во-первых, никто не доказал и не может доказать, что человек, достигнув точки Б, будет счастлив. Наоборот, опыт человеческой жизни доказывает, что это неправда. Многие люди в миниатюре повторяют рационалистическую идею и каждый раз убеждаются в крахе своей мечты. Точкой Б для многих отдельных людей является покупка машины, приобретение квартиры, защита диссертации, написание книги, обладание любимой женщиной. И каждый раз, достигнув своей маленькой точки Б, человек после сравнительно короткого периода удовлетворения чувствует опреснение мечты и желание наметить новую точку Б.

Точно так же, можем мы вполне основательно предполагать, обстоит дело и с общественными рационалистическими идеями. Тем более не одна из них (Великая французская революция, Октябрьская революция, "тысячелетний рейх"), так и не достигнув точки Б, захлебывалась в ею же дозволенной крови.

Но почему человек присоединяется к той или иной идеологии? По каким признакам? По-моему, дело обстоит примерно так.

Прежде всего человек принимает ту или иную идеологию, поверив, что картина мира, нарисованная этой идеологией, соответствует правде. Тут важнее всего ее критическая часть. Если критика существующего положения вещей соответствует нашему критическому отношению к миру, мы проникаемся симпатией к этой идеологии и склонны, не вдумываясь, принимать ее положительную программу, нам кажется, что она прямо вытекает из правильной критики существующего положения вещей.

Но есть вещь и более тонкая. Человек принимает ту или иную идеологию, интуитивно угадывая ее нравственный тип, соответствующий его собственному нравственному типу, его собственным, до срока подавленным, стремлениям. Радостное угадывание ее нравственного типа ему оказывается достаточным. Оно освещает поэтическим светом и всю остальную идеологическую конструкцию, он ее принимает на веру.

Например, лозунг "уничтожить кулака как класс" может дойти до того или иного беднейшего крестьянина через слово: уничтожить. Это слово, оказывается, соответствует его нравственному типу, его тайным стремлениям, и оно освещает поэтическим светом весь лозунг и всю идеологию. Он чувствует, что дело пахнет жареным, и это вдохновляет его, ибо он понимает, что хозяин лозунга ответственность берет на себя. И наоборот, другой беднейший крестьянин, с другим достаточно сильным нравственным типом, не поймет и не примет этого лозунга и по меньшей мере постарается не принимать участия в уничтожении кулака.

Но существует еще один тип людей, которые всем сердцем и умом принимают данную идеологию, хотя их собственный нравственный тип не соответствует нравственному типу данной идеологии.

Такими были многие большевики периода борьбы с царизмом. Пока сила была на стороне старого строя, пока борьба велась с превосходящими силами врага и враг отнюдь не отличался рыцарством, они чувствовали себя борцами за справедливость и меньше всего думали о нравственном типе собственной идеологии.

Еще не осуществленная идеология в мечтах воплощала в себе всю полноту справедливости и свободы. И это было вполне искренне. Но вот большевики приходят к власти в стране, где огромное большинство населения не разделяет образа мыслей большевиков, хотя во многом разделяет критику старого общественного строя.

Когда большевики выступали против империалистических войн — это было почти всем понятно и почти для всех, особенно для солдат, уставших воевать, привлекательно. Поэтому за большевиками и пошли.

А теперь что оказалось? Оказалось, что вместо империалистической войны пришла гражданская. Так ведь не говорили им, что вместо одной войны будет другая. Говорили: долой войну! — и это было понятно, и за этим пошли. Если бы солдаты, которые пошли за этим лозунгом, знали, что за одной войной придет другая, навряд ли они пошли бы за большевиками. Впрочем, сами большевики об этом тоже не знали, как не знали, в сущности, ничего о той новой реальности, которая пришла на смену старой действительности, хотя все время с трагикомической важностью делали вид, что все идет, как предусмотрено.