Николай Усков - Зимняя коллекция смерти

«Ретийцы ведь они! А все ретийцы… — брат Веринхар хотел сказать «содомиты», но спохватился, что разговоривает с ретийцем Николаем, и закончил: — Шалят много, отче, ей-Богу, шалят». На эти слова Николай только строго повел бровью. Сам брат Веринхар в крипту идти отказывался, ибо по слабости веры своей боялся темноты и могил. Аббат, увы, чувствовал, что случилось непоправимое. Еще утром, находясь в крипте, понял, что ждать беды. Воистину, вступив раз на стезю порока, совершишь новые, еще более страшные грехи. Цезарь вывел аббата из тягостного оцепенения:

— Пойдем, отче. Помолиться я хочу у мощей моего Галла. Нужна мне его помощь в борьбе со строптивым Беренгаром, да и матушке обещал… — Цезарь не успел закончить, он увидел, как глаза Николая округлились от ужаса, а губы задрожали.

— Да что с тобой, отче? Вставай же! — Цезарь поднялся, аббат обреченно последовал за господином. Они вышли в пустынный коридор клауструма. Шум, разносившийся из рефектория, слабел по мере того, как цезарь и аббат приближались ко входу в храм. В церкви было совсем тихо, только слышались хлопки птичьих крыльев да треск свечей. Аббат почтительно обошел цезаря и молвил:

— Следуй за мной, господин.

Они вошли в узенькую дверцу с юга от алтаря и спустились по извилистой лестнице в подземную камеру. Меч цезаря несколько раз лязгнул о каменные стены. В камере было темно. Николай постоял немного, чтобы глаз привык к мраку, и, как только различил в небольшом отдалении слабое мерцание света, обратился к Оттону:

— Цезарь, идем на свет, но через два шага надо будет низко пригнуться, иначе повредишь голову о свод.

Благополучно миновав каменного стража, они вступили в крипту Галла Исповедника. Аббат сразу заметил, что по сравнению с утром здесь все изменилось. Перед святым саркофагом Галла лежала расшитая подушка, а в канделябр были воткнуты новые свечи, но старые — почти догоревшие — не убраны. Он бросил взгляд на потайную дверь — она была приоткрыта. Холод пробежал по спине настоятеля. Николай решил, что тихонько прижмется к двери и не впустит никого к цезарю, а если придется умереть, то будет смерть эта во очищение от всех грехов. Цезарь же, услышав звуки борьбы, успеет обнажить свой меч. От меча господина нашего еще ни один враг христианства не ушел. Но плану аббата не суждено было сбыться.

— Оставь меня, отче, жди наверху, дело у меня тайное к Галлу, — проговорил император.

— Я помолюсь с тобой, господин… — предложил Николай.

— Нет, ступай, — отрезал император.

«Рассказать обо всем Оттону? — промелькнуло в голове аббата. — Нет, как же я смогу открыть ему, что творится в светлой обители Галла Исповедника, которой надлежит быть столпом империи, а не гнездом порока Риму на погибель? Как расскажу господину нашему, что тот, кого он поставил руководить стадом слуг Божьих, есть на деле слуга греха и обмана?»

Николай понял, что видит господина в последний раз, ибо добежать до дома настоятеля, войти в подземный ход с другой стороны, преодолеть извилистый коридор и остановить злодеяние он не смог бы и в более юном возрасте, не то что в свои преклонные тридцать лет. К тому же бежать на скользких кожаных подошвах по отполированному сотнями ног камню почти невозможно. Тем не менее другого выхода не было. «Враг преследует душу мою, втоптал в землю душу мою, принудил меня жить во тьме, как давно умерших», — бормотал отец Николай.

«Яко погнал враг душу мою: смирил есть в землю живот мой: посадил мя есть в темных, яко мертвыя века», — бормотал отец Николай, настоятель храма Николая Чудотворца на Щепах. От чтения Псалтири его отвлек тихий стон. Отец Николай осенил себя крестным знамением и почти пропел: «Осанна вышним». Час назад он вывел своего пса по кличке Иеремия, названного так в честь пророка, гулять.

Пес был старым, глаза его вечно слезились, оттого казалось, что он плачет, словно Иеремия по Иерусалиму. Псина, не подозревавшая о том, что однажды станет Иеремией, прибилась к отцу Николаю года два назад, когда он впервые подкормил бродягу куском докторской колбасы.

Еремка раба божьего и нашел. Лежал он на морозе голый и весь в крови. Батюшка хотел было позвонить в скорую, но сообразил, что в нынешнее жестокое время никто не будет заниматься бомжом. Может, из почтения к сану духовному возьмут бедолагу в машину, да все равно выкинут, только отъедут чуть-чуть. Потому отец Николай укутал несчастного в свою дубленку, позвал на помощь здорового детину Саньку, охранника, дежурившего на въезде в Смоленский пассаж. Так вдвоем и перетащили не слишком громоздкого страстотерпца в домик настоятеля при храме.

Иеремия, чувствоваший себя героем дня, поднял уши, посмотрел на спасенного человека, потом на батюшку, фыркнул, тяжко встал, прогнул спину, вильнул хвостом и засеменил к кровати больного, словно в надежде на вознаграждение. Отец Николай подсел к человеку, открывшему глаза, и спросил:

— Как тебя зовут?

Человек смотрел ошалело. Непросто ведь, заглянув одним глазом по ту сторону мира, вновь в мир возвращаться.

— Эй, раб Божий, имя у тебя есть? — ласково повторил вопрос батюшка.

— Где я? — наконец прохрипел раб Божий.

— На свете этом, в городе Москве, в Первом Смоленском переулке.

— Смоленском? — удивился человек. — Я здесь живу.

— В подвале живешь, что ли?

— В каком подвале?

— И ведь вроде не пьяный. Как же ты образ человеческий потерял? — пожурил Николай. — Нанюхался чего или обкурился?

— Чего я потерял? Какой образ? «Лендкрузер» где? — бредил больной.

— «Лендкрузер»?! — оживился батюшка. — Машина, что ли?

Раненый, хоть и был нагим и окрававленным, на бомжа все же не очень походил. Особенно отца Николая смущали трусы. На них было написано по латыни «dolce», еще там была какая-то закорючка и другое слово, которое батюшка не разобрал. Давно ведь латынь учил, в Лавре, и многих вокабулей уже не помнил. «Dolce» значит сладостный. А что такое «габбан» — бог весть. Из курса латыни он усвоил только, что gabalus означало «висельник и негодяй». «Ох, отчего в миру считают, что негодяи — симпатичные люди, даже на трусах пишут: «сладкий негодяй», — недоумевал священник.

— Меня хотят убить, — заявил неожиданно «сладкий негодяй».

— Не хотят, сын мой, а почти убили. Если б не Еремка, отмучился бы уже, — ответствовал батюшка. — Расскажи, что с тобой приключилось. Машину, что ли, у тебя угнали?

— За мной гнались — сначала «Лендкрузер», потом шаги, я спрятался, и тут все исчезло… — бормотал бессвязное раненый.

— Надо бы, сын мой, в милицию обратиться.

— Прошу вас, не нужно, — больной попытался встать, но от усилия кровь прилила к ране, голова поплыла, и он упал на подушку.