Мария Амор - Вкус Парижа

Я поморщился:

– Тут не в одних деньгах дело. Шах требует, чтобы кровать была единодушно признана подлинной, а, насколько я понимаю, Марсель Додиньи никогда не согласится с экспертизой остальных специалистов.

Серро снял с языка табачную соринку:

– Вряд ли шах заинтересуется мнением безумца, которого к тому же подозревают в убийстве.

Я охотно подхватил этот разговор:

– Пока что месье Додиньи не предъявлены никакие обвинения. Я слышал, что он был яростным критиком Люпона, но в конце концов все их столкновения были исключительно академическими разногласиями. Неужели сомнительные табуреты и оттоманки стоили того, чтобы подстерегать оппонента и с двух шагов стрелять ему в грудь?

Толстое брюхо Серро заходило ходуном от смеха:

– Да вы ничего не ведаете об академических страстях, голубчик! Любой из коллекционеров и арт-дилеров в этом городе убьёт ради подлинного гарнитура Жоржа Жакоба. А Марселя вдобавок терзала жгучая зависть неудачника к баловню судьбы. Перед своей гибелью Люпон затеял ярмарку французской антикварной мебели в Нью-Йорке. Этого Додиньи и вовсе не мог допустить.

Эмиль Кремье тоскливо подтвердил:

– Выставка в Нью-Йоркском историческом обществе французской мебели эпохи Просвещения и последующая распродажа некоторых экспонатов обещали стать эпохальным событием. – По-видимому, оба запамятовали, как только что мучительно переживали отток мебели к лордам и эсквайрам. – Увы, с гибелью Люпона вся затея рухнула.

– Почему?

– Всё предприятие было завязано на его личных отношениях с мэром Нью-Йорка. – Серро углядел кого-то в публике, замахал рукой: – Камилл! Мийо! Сюда, к нам!

На зов Серро обернулся и посмотрел на нас сквозь монокль мужчина лет сорока с длинными каштановыми волосами едва не до плеч. На нём была рубашка с воротничком-бельмонт, плиссированный галстук, ловко сидящий щегольской костюм и двуцветные лоферы.

– Камилл Мийо, глава отдела декоративных искусств Лувра, большой друг покойного Ива-Рене. Доктор Ворони́н, это он пытался спасти нашего Люпона, – представил нас друг другу Годар.

У щёголя оказалось крепкое пожатие.

– Слышал о вас, – сказал я, не уточняя, что слухи о нём дошли до меня лишь в виде обвинений Додиньи.

– И я о вас, – Мийо тоже не признался в газетных источниках своего заочного знакомства со мной и Еленой. Оглядел помещение: – Я надеялся найти что-нибудь из обстановки Романовых, но на сей раз ничего интересного.

Видимо, раскупать чужой патримуан не возбранялось.

– А на завтрашний аукцион собираешься? – осведомился Серро.

– В отель Друо? Непременно. Хочу взглянуть на стул Одри.

– Удивляюсь, что она не сняла его с аукциона. Неприлично: покойник ещё в земле не остыл, – возмутился Годар.

– Ты что, Одри не знаешь? – отмахнулся сигарой Серро. – Сейчас всё, что принадлежало Люпону, на вес золота. Не такая она дура, чтобы это проморгать. Но официально стул выставляет моя галерея. Завтра ради него будут ломаться копья.

Кремье сказал:

– Говорят, она прогнала Бартеля. Я встретил его в «Фоли-Бержер» с Мизюзь. Он хорохорился, но неубедительно.

Мийо презрительно улыбнулся:

– Антуан ещё кое-как годился в качестве второй скрипки, но теперь у Одри новая партитура, а на сольную партию светский сплетник не тянет.

Серро вспомнил о моём присутствии:

– Кстати, доктор Ворони́н сомневается, что из-за стульев могут совершаться преступления. Отказывается поверить, что Марсель Додиньи был способен убить Люпона из любви к искусству.

Мийо и меня рассмотрел сквозь монокль:

– Точнее, из ненависти и бессильной зависти.

– Я читал ваш некролог.

– Да, я восхищался Пер-Лашезом. Теперь, когда его больше нет, я могу признаться, что если он фальсифицировал свои неожиданные и необъяснимые находки, то я восхищаюсь им только ещё больше! Тут ведь мало создать имитации высочайшего уровня. Вдобавок необходимо было снабдить их незыблемыми легендами и убедить весь мир в их подлинности! Да, в нём жил тот огонь, который создал Версаль и все прочие несравненные шедевры абсолютизма.

– Льёшь воду на мельницу психованного Додиньи? – буркнул Серро.

– Mon ami , чем рьянее этот бесноватый «разоблачает фальшивки» Люпона, тем очевиднее, что Люпон был гением. Только гений мог бы обмануть весь профессиональный мир. Подделки такого изощрённого уровня уже становятся произведением искусства и полностью оправдывают его. Если Ив-Рене действительно занимался фальсификациями, то только потому, что был единственным человеком во Франции, способным на подобные проделки. К тому же это было бы вполне в традициях краснодеревщиков – клеймо знаменитого Жоржа Жакоба подделывал Анри Жакоб и стал знаменит в свою очередь.

Я не выдержал:

– Простите, вы ведь сами документально подтверждали, что все экспонаты Люпона были подлинными?

Мийо небрежно тряхнул локонами:

– Я свидетельствовал так с чистой совестью, поскольку сам не мог отличить его находки от несомненных подлинников. А я верю себе больше, чем какому-то дилетанту Додиньи. Но теперь пора признаться, что гению Люпона я верил даже больше, чем самому себе. Он был настоящим арбитром и знатоком, он мог выдать подделки за оригиналы, и никакой специалист не смог бы уличить его. Разоблачить Ива-Рене мог только сам Ив-Рене.

– А у него было такое искушение – признаться, что он всех одурачил? – спросил я.

– Не слушайте Камилла, – Серро так тряхнул сигарой, что с неё ссыпался пепел. – Его развлекает всё страшное и невероятное.

Но Мийо прищурился:

– В числе изысканных вкусов Ива-Рене несомненно имелся и вкус к жестокой шутке. Было бы вполне в его духе сначала посмеяться над всеми знатоками Франции, а потом взорвать эту бомбу. Доказать всему миру, что он намного лучше, чем мы могли себе представить, а сами намного глупее и доверчивее, чем воображали.

– Всему миру, кроме Додиньи, – уточнил я.

Камилл Мийо поправил монокль:

– Впрочем, существует только один краснодеревщик, способный создавать копии такого уровня. А старина Мишони не оценил бы такую изощрённую выходку.

– Вы имеете в виду краснодеревщика Дидье Мишони?

– Ну да. С Дидье шутки плохи. Вот наш Эмиль в таком случае только бы возмущался, я бы по-байроновски усмехался, мой коллега Годар понегодовал бы, вы, дорогой Серро, наверняка махнули бы со всей наличностью в какую-нибудь Мексику, а Дидье тут же извёл бы Ива-Рене на стружку.

Эмиль нервными движениями оправил шейный платок:

– По счастью, это всё ваши очередные блестящие фантазии, дорогой Камилл. Действительность гораздо обыденнее: Додиньи – рехнувшийся от зависти неудачник, и все его гнусные инсинуации сделаны в надежде добиться признания и веса.