Наталия Коротаева - Взгляд из-подо льда

– Мы одновременно попали сюда? – безэмоционально спросила она.

– Нет, я здесь давно. А тогда просто оказался там поблизости, помогал медсестре.

– Давно? Да ты, выходит, настоящий псих, – вздернув брови, улыбаясь с издевкой, сказала Адриана.

Жар обдал щеки парня, и в этот раз совсем не от смущения, а от ярости. Обычно издевки давались ему легко, но в этот раз он внутри затормозил, будто организм остановил всю работу. И Адриана, будто почувствовав это, еще более дерзко бросила:

– Хм, тебе даже нечего на это ответить, псих, – и направилась дальше вглубь сада легкой походкой.

Парень, доведенный до предела, развернувшись, пошел обратно во двор, ступая жестко на стопы и повторяя про себя: «Рингель, Рангель, Роза….». И тут в его голове будто загорелась лампочка. И он побежал догонять Адриану. Увидев ее вдалеке, он свернул с тропинки направо в чащу деревьев и пошел за ней, но уже пробираясь сквозь хвойные ветви, листья папоротника и скрываясь из виду за стволами. Шорох в чаще насторожил Адриану, и она огляделась. Всмотревшись в окружающие зеленые массивы, она продолжила идти, но уже не так быстро. Молодому человеку пришлось спуститься на колени, чтобы его не было видно из-за куста можжевельника. Нащупав на земле небольшой камень, он бросил его в ноги Адриане. Она оцепенела.

– Кто здесь? – не слишком громко, не до конца уверенным голосом проговорила она в пустоту.

Тишина. Она очень медленно стала поворачиваться вокруг себя, слегка прищурив глаза, будто желая видеть лучше. Повернувшись на сто восемьдесят градусов, она еще не знала, что сзади изваянием застыл он. Парень приблизился к ней одним широким шагом. Адриана собиралась взвизгнуть, но он зажал правой рукой ей рот. Они вместе дышали очень быстро и глубоко. Она – потому что была дико напугана, а он – от удовольствия, которое принесла ему удавшаяся охота на дикую лань. Он приблизил губы к уху Адрианы и произнес:

– Что же ты пошла сюда одна, Адриана, если поблизости одни сплошные психи?

***

Джон Рихтер был сиротой из приюта города Дрезден, не знавшим своих погибших родителей. Детский дом распахнул перед ним двери, когда ему было три года. Став сиротой в столь юном возрасте, остаешься сиротой уже на всю жизнь, – считал Джон. Тебя могут усыновить, приютить родственники, но той внутренней полноты уже не вернуть.

В пятилетнем возрасте он часто лежал в своей кроватке с продавленным матрасом и представлял, что за ним придут новые родители, что его полюбят, в таком возрасте ему еще этого хотелось. А позже мысли заводили его к тому, что он не хочет, чтобы за ним кто-то приходил. Он принял эту свою судьбу и не собирался что-то менять. И это было не от хладнокровия, он не был таким, наоборот, он рос слишком добрым мальчиком, его часто обижали, придумывали клички, чаще всего связанные с его худощавым телосложением и большим ростом, а иногда из-за очков, которые он начал носить в одиннадцать лет. Но в его сердце никогда не таились ни злость, ни обида. Он не жаловался на судьбу. Нет, такого не было. И даже воспитателям на своих обидчиков он тоже не доносил.

Но в отношении себя он был весьма строг. Поводов для критики находилось достаточно: и внешность, и походка, да буквально все. Начиная с того, что он априори считал себя человеком, отличающимся от тех других, вне детского дома. Он считал себя странным, принижал себя, взращивая внутри неуверенность. Возможно, и обиды он терпел, потому что считал, что так должно быть. Его неуверенность не давала ему даже посещать кружки по плаванью, борьбе вместе со своими одноклассниками. Плавать он боялся, ему казалось, что существу, предназначенному дышать, вредно и почти невыносимо задерживать дыхание и погружаться полностью под воду, да и к чему это все, ведь он и не представлял, что люди могут получать удовольствия от занятий плаваньем. Насчет борьбы все было еще более категорично. Он считал, что его и так достаточно бьют, поэтому куда уж больше получать тумаки.

У него не было друзей, из-за замкнутости он не обзавелся ими. Замкнутость стала неотъемлемой частью в сознательном возрасте благодаря жизни в приюте, когда он видел, как открытые и добрые ребята подвергались издевательствам со стороны обозленных, не знающих, что они творят, сирот. Джон тогда решил, что останется человеком, не уподобится мерзостям, которые окружали его, но сохранит это только для жизни «за пределами» приюта. И вообще, вся его жизнь, как он считал, должна начаться только после совершеннолетия, когда он уйдет из приюта. Джон отлично учился в приюте, его особенно привлекала математика. Он видел в числах особую магию и любил решать самые сложные задачи.

Жизнь в приюте отличалась от жизни в семьях. В семьях есть родители, которые только и ждут успехов своих детей, ждут, чтобы за них порадоваться, похвалить и показать, как они гордятся и любят их. В приюте же все наоборот: за отличия в учебе или поведении другие дети злятся, кидаются на тебя, превращают всеми силами это в твой недостаток, а воспитатели и подавно даже не обращают внимания на таких. Им просто не хватает на это времени. Они заняты тем, чтобы следить за негодяями, разнимать драчунов и вымещать злость и усталость на тех же детях. Поэтому, будучи отличником, Джон не привлекал внимания преподавателей, а больше походил на невидимку.

В четырнадцать его перевели в приют при старшей школе. К тому времени его замкнутость достигла апогея и воспринималась людьми как высокомерие. Джона часто замечали с книгой в руках, и не только с немецкой литературой, но и произведениями авторов других стран, в том числе русскими. Стивен Хокинг, Франц Кафка, из русской классики – Булгаков, Гоголь. Он прочитывал по три книги в неделю, да читал бы и больше, если бы мог легко находить переведенные книги. Но с этим были проблемы. Если же книга была ему слишком интересной, он брался за перевод самостоятельно. Обладая усидчивостью и сосредоточенностью, он мог часами сидеть и заглядывать то в книгу, то в словарь, из-за чего казался окружающим ненормальным. Ведь в шестнадцать дети увлекаются совершенно другими вещами, хотя никто не высказывал ему этого во всеуслышание. Но однажды, проснувшись утром, Джон обнаружил в своей кровати дохлую ворону со свернутой шеей и выкрашенную белой краской. А потом неделю он слышал вслед: «Белая ворона!», но своим спокойствием он быстро потушил желание сверстников сделать из него изгоя.

То, что над ним не издевались, потому что попросту не считали это забавным для себя, не прибавляло Джону количества друзей к его и так абсолютному нулю. Его отличала от многих эрудированность, хорошие память и манеры, потому он не то чтобы был скучным другим, а более непонятным. Недалеким ребятам из-за собственного незнания были недоступны его грамотные, богатые, хорошо выстроенные речи. Из-за отсутствия воспитания – почему он манерничает. У Джона отсутствовало желание поиздеваться над найденными во дворе насекомыми, отрывая им крылышки или закапывая в землю жужжащую в зажатой ладони пойманную муху, как это делали все остальные. Он не включался в те игры, которые были интересны остальным, и с самого детства не занял среди сверстников ни одну из социальных ролей, приобретаемых детьми в процессе игры, и воспринимался ими как пустое место. Одиночество нарастало, но он старался об этом не думать. И представлял, что, когда будет поступать в университет, уедет из приюта в собственный настоящий дом – квартиру, которую получит от государства как ребенок-сирота. Он этого ждал, приют со своими волчьими законами и отсутствием прав Джону смертельно надоел. Он был уверен, что начнется его настоящая жизнь, повстречаются другие люди на жизненном пути, он заведет семью и уже никогда не вспомнит о том, что был когда-то детдомовцем…