София Брюгге - Ячейка

Воцарилась неловкая пауза, которую нарушали только тихие собачьи поскуливания.

– Кацы 11 11 Кац – какие заказы в вашей мастерской? – уточнил консул, делая попытку мягко разрядить атмосферу. Хуберт по завершению пламенной речи большими глотками осушал бокал, поэтому за него ответил Иоанн, внешне по-прежнему спокойный, как будто гостиная только что не сотрясалась от возмущения его преподавателя.

– У моего превозвышенного учителя прекрасная и, не сробею смолвить, широко знанная мастерская в Маасейке. Много почтенных господ приходят к нам и уречате о работе за приличное вознагражденье. Это и иконы, картины на библейские мотивы, миниатюры, роспись книг и Часословов.

– И фрески бывают, – добавил Хуберт, промокая рот рукавом своей рубахи и возвращаясь к общей беседе, – Алтари поваповаем 12 12 Поваповати – расписывать красками , церковные и домашние. На празднествах помогаем во славу Божию. Мы принимаемся за любое делание, – при своей хрупкой комплекции он умудрился гордо выпятить костлявую грудь и вытянуться вверх, сразу став заметнее ростом, – Мой девиз – труждись, доколе Господь позволяет. И пусть я презренный раб и червь, но, доколе могу, буду держать кисть и взращивать благодатное семя знатия у тех учеников, иже не придаются праздности. Вы бы ведате, как я с ними исстрадался! – Ян, терпение во плоти, молчал, не прерывая учителя, – Да простит мя Отец наш, сие прибавило ми седых прядей. Вот сий негодник – я же к нему отношусь аки к родному, я ему вси отдал – а он? Под кровом вашим срамит своим глаголанием постыдным.

Ученые не встревали. Хуберт, выплеснув свой запал и увлажнив организм питьем из бокала, остыл и ворчал уже остаточно.

– Что-то я утомился, – сказал он наконец, – Ваш чудесный гиппокрас размягчает.

– Порадуйте душу, прилягте. Дневный сон освежает. А сон послежде сего напитка столь крепок, что токмо трубный глас всполошит, – произнес Гарс, вставая вместе с гостем, – Мой слуга поможет вам подняться.

– Я сам, я сам, – отмахнулся мастер, – Распорядитесь лучше, чтобы мой Паувен уготовил постель.

Консул подозвал к себе Бена – или его точную копию – и шепотом дал указания на английском. Хелин не расслышала, назвал он его по имени или нет, а ее это горячо интересовало. Слуга вышел. Хуберт, отдав всем дань уважения, тоже заторопился.

Гарс повернулся к Яну, который что-то выискивал около стола.

– Хотелось бы продолжить сию занимательную беседу и вящше 13 13 Вящше – более изведать ваши воззрения, – гостеприимно произнес консул, – Они воистину удивительны и взворохнули в душе моей живейший интерес. Не окажите честь провести время в нашем обществе? …вы что-то изронили?

– Куда-то отставил суму со своим дорожным набором, – замешкался художник, – А, вот она. Да, конечно, я с радостию останусь, сие составит мое истинное удовольствие.

Даже в комнате они по-прежнему слышали людской гул с улицы, ржание лошадей и колокольный перезвон. Где-то вдалеке пробили часы. У Хелин все еще шумела голова и все эти звуки были пыткой во плоти.

– Любезный кузен, могу попросить молока? – поинтересовалась она у Гарса.

– Конечно, кузина, – откликнулся тот, сосредоточенный на том, чтобы похлопыванием по коленям выманить пса из угла, – Мой дом – ваш дом. Распоряжайтесь.

– Напомните, а как зовут вашего слугу?

– Сего малого? Его глашают… –

Тут Иоанн ахнул, когда из его сумки выпали листки с рисунками и набросками. Пес-салюки как раз трусил рядом и, обрадованный случившимся, радостно устремился к свиткам. Ван Эйк быстро подбирал свое имущество.

– Ко мне, Бруно, фу! Назад, я сказал! – прикрикнул ученый. Пес с обескураженным видом повернул свою морду, словно вопрошая «А как же развлечения, хозяин? Тут бумага, с ней можно поиграться!»

– Все в порядке? – уточнила Хелин у Яна. В это время в комнату вошел слуга, и Гарс, придерживая пса, послал его за молоком. Слуга снова скрылся. Ян перепроверял содержимое сумки.

– Да, экая неловкость! Извините, не желал вас напужать.

– Дорогой Иоанн, ни в коей мере, – вставил консул.

– Не будет ли с моей стороны чрезмерной вольностью справиться, а что у вас в суме? – неожиданно для самой себя выпалила ученая. И тут же себя одернула. Черт, как глупо. Это же вопиющая для девушки самовольность. И это личные границы.

Но художник улыбнулся.

– Я как раз хотел испросить вашего позволения показать. Попустите? – уточнил он у Гарса.

– Да, конечно, конечно, – дал добро путешественник, с любопытством глядя, как Иоанн выкладывает на стол деревянные дощечки, металлические карандаши, штифты и небольшие листы бумаги, одни за другими; чистые или испещренные линиями, складывающимися то в орнаменты, то в бытовые предметы – канделябры, оконные рамы, фрукты, пологи, мантии, туфли, – то в гармоничные фигуры, то в до удивления живые лица. Хелин затаила дыхание.

– Сие есть мои сокровища, – беспечным тоном произнес Ван Эйк, с нежностью проводя аристократичными пальцами по дивно выписанному подсвечнику, объемному и реалистичному, как с фотографии.

– Необыкновенно, – завороженно прошептала девушка, не отрываясь от набросков. У нее аж запершило в горле. Тут были головы ангелов, пятна городских пейзажей, геометрическая витиеватость соборов. Были и готовые миниатюры. Каждый рисунок на секунду погружал в свой мир, но затем другой спешил перехватить внимание. На столе появилось молоко, но путешественница про него забыла, – Вы так пропускаете все чрез себя… – оно само вырвалось, Хелин запнулась, но продолжила, стараясь закончить мысль, – И вы так все чувствуете. Я словно вижу сие наяву. И это чудо.

Вся их группа сгрудилась около стола. Воздух в комнате был почти осязаем. Повинуясь внутреннему чувству, Хелин подняла глаза и столкнулась с забирающимся под кожу взглядом Яна. Художник, вероятно, в силу профессии, не смущаясь, пристально разглядывал ее из-под сложно уложенных алых складок тюрбана. Девушка почувствовала, что против воли начинает заливаться краской.

– Вы правы, фрау ван Асперен, – после паузы произнес Иоанн, и, что-то внутри взвесив, добавил, – Вы, конечно, заметили, что при безграничном всеговении к учителю, я – сознаюсь – инольды пщеваю 14 14 Пщевать – мечтать, думать о несколько иной философии. В отличие от него, я… – он отвел взгляд в сторону и, преодолев некий барьер, признал, – я чаю не токмо о донесении чрез картины Слова Божьего.

Он немного отодвинулся назад и задумался, возможно, пытаясь четче сформулировать свою мысль.

– Когда я скромными усилиями помогал с росписью Часослова, то уяснил, что всею душою благоволю явить на рисунке мир аки зреет его око человеческое. Славные деяния дней минувших, но и кийжду частицу нынешнего, – он кашлянул, – Запечатлеть на бумаге яко отражение во зерцале. Со всяческими мельчайшими подробностями и деталями. Раз этот свет онако хитроумно небокован и Господь Бог труждался, не покладая рук, дабы его подобным выткать, – аще ли я не возмощу приложить усилий, дабы расписати его, во славу сих трудов, хотя бы в некую долю приближенным к подобию?