Иман Кальби - Алан. Скажи, что ты моя 2

У меня долго получалось не думать обо всем этом… На какое-то время действительно смог отключить голову, канализировав поток мыслей… Но в последнее время они вновь и вновь вели меня к той самой точке отсчета, словно бы это была ленточная петля, песня на репите, которую не выключишь, как в фильме ужасов… Я помню эти кадры, как вчера… До мельчайших подробностей. До самых неважных деталей. Как на замедленной съемке.

ЗАГС. Полдень. Жарко. Я не смотрю на Милену, разодетую в нелепое белое коктейльное платье, не слышу пресных поздравлений ее родственников. Своих я даже не удосужился позвать на этот фарс. Все мои глаза в телефоне… Я предвкушаю, как сейчас выйду отсюда, пошлю их всех на фиг, сказав, что свой долг я исполнил и чтоб в ближайшие две недели забыли о моем существовании, а сам рвану к ней – забрать малютку и в аэропорт. Навстречу морю и нашей любви… А потом телефон начинает выдавать какую-то странную ее активность. Я, конечно же, после последнего инцидента с ее пропажей с радаров поставил на айфон Бэллы программу слежения и теперь видел ее геолокацию. Сначала телефон сообщил о том, что она покинула радиус дома, а потом… Потом я в режиме реального времени смотрел и не верил своим глазам. Моя девочка зачем-то едет в аэропорт… Может быть, она знает, что мы едем отдыхать? Но как? Может быть, срочные дела дома? Не выдержал. Поспешно распрощался со всеми и рванул за ней следом. Не верил, когда в окне зоны посадки увидел ее удаляющуюся фигуру с каким-то хмырем, держащим ее за плечи, словно она могла упасть… Я отчаянно звал ее назад, вопреки увещеваниям службы безопасности, я надеялся, что она хотя бы почувствует, обернется, обратит на меня внимание… Ничего… Пустота… Ее сердце осталось глухо к моей мольбе. А мое… Мое рассыпалось на осколки вместе с тем проклятым стеклом…

Помню, как пришел в себя спустя два месяца… Да, именно два месяца понадобилось мне, чтобы принять факт того, что Бэллы больше нет в моей жизни. Несмотря на то, что было непросто отследить, кто этот хмырь, что был с ней, мне удалось это сделать через людей Эльдара. Посольство Франции ушло в молчанку, ссылаясь на свои ориентировки безопасности, мол, они не выдают данных о своих сотрудниках. Арендодательница тоже не знала ровным счетом ничего – она годами сдавала квартиру через фонд жилья для дипломатов и лично даже не взаимодействовала со своими жильцами. Тогда я тупо стал требовать записи со всех возможных городских камер наблюдения… Какие-то концы удалось отыскать через Интерпол. У них есть база на всех граждан Евросоюза, но и там следы уходили в никуда… Ответ пришел от Снежаны. Она сама позвонила мне. Аккурат через два месяца после случившегося.

– Не ищи их, Алан, – сказала тихо, – хватит этой боли… И тебе, и ей… Она не твоя женщина, а ты не ее мужчина, раз выбрал не ее. Отпусти… Живи со своим выбором…

– Я не могу ее отпустить… Я люблю ее… – только лишь смог тогда простонать я в ответ. Но внутри клокотал другой ответ. Знала бы она, почему я сделал этот проклятый выбор… Знала бы она всё… Но я не мог ей этого сказать. Потому что взял на себя ответственность сохранить эту тайну. Потому что какой бы Снежана ни была подругой, я не мог рассказать ей то, что знал сам. Это было бы предательством… И даже не Бэллы. Матери ее, которая лишилась обеих дочек из-за грехов мужа…

– Она сделала свой выбор, Алан. Если и правда любишь, то примешь его… Только потому, что любишь, ты должен дать ей возможность уйти.

– Как долго будет больно? – спросил я после долгой паузы, чувствуя, как в легких словно бы осколки стекла вместо воздуха…

– Долго… – тихо ответила она, все это время терпеливо держа трубку и будто бы слушая мою ментальную боль.

И мне почему-то казалось, что она действительно ее слышит…

На первый день третьего месяца я вылез из берлоги. Побрился. Помылся. Привел себя в порядок. Поехал к жене, которая уже перестала мне названивать за это время, отчаялась. Завалился в так называемый свой «новый дом», в квартиру, отстроенную для нашего гребанного «семейного гнездышка»… Туда, где я был от силы раз еще до встречи с Бэллой и куда Милена ни в какую не могла меня затащить на стадии ремонта, обижаясь всякий раз, что я говорю ей, что мне плевать, какого цвета будут стены в коридоре и как будет стоять диван в гостиной.

Я не говорил с ней. Просто поставил раком над столом в кухне и жестко трахнул без прелюдий. Она была девственницей. Ей было больно. Я помню это по ее плачу, мольбе, по количеству крови. Но мне было наплевать… Я ничего не чувствовал. Делал это автоматически, а в голове вибрировала лишь одна фраза: «Сука Бэлла, сука… Я смогу без тебя… Я буду без тебя… Обязательно буду»…

И был жалким в собственных глазах. Потому что уже тогда знал, что не смогу.

Я не чувствовал на своей голой груди пальцы моей жены, которая льнула ко мне, дрожа и превозмогая боль в тот же вечер, когда мы легли в наше «семейное ложе». Я вообще ничего с ней не чувствовал. Словно рядом была не живая женщина, а кукла.

– Мне было с тобой очень хорошо… – говорила она тихо, борясь с подступающими слезами.

А я даже смотреть на нее не хотел. Тошно было. Курил сигарету за сигаретой.

– Не пизди… – выдохнул с очередной струей дыма.

Встал. Натянул джинсы и в тот вечер в первый раз поехал в отель – жарить какую-нибудь шлюху.

Так и жили… Милена имитировала оргазмы, а я – семейную жизнь. Я продолжал время от времени, в перерывах между сексом с бл…дьми, сношать свою жену – только потому, что хотел доказать Ей, живущей где-то там, далеко и счастливо, нежно смотрящей на своего мужика, улыбающейся ему так же, как улыбалась когда-то мне, что у меня тоже все хорошо…

А потом родилась Кира. Это было неожиданно и… странно. Даже когда Милена ходила с животом, я не мог понять, почувствовать, что у меня будет ребенок… До меня попросту не доходило это осознание. Я ничего не ощущал… Не чувствовал ничего, когда взял маленький черный орущий комочек в роддоме. Не чувствовал в первый год, когда жена сходила с ума от бессонных ночей и перманентного крика ребенка, а я сваливал из дома на недели, чтобы только держаться подальше от этого стрессняка… А потом вдруг эта маленькая девчонка со смешными кудряшками протянула ко мне свои ручки и сказала нежным голоском «папа»… И внутри, наконец, что-то потеплело… Любовь накрыла… Привязанность, нежность… Я стал, наконец, проводить больше времени дома. И теща с триумфально-важным видом смотрела на меня, а в глазах читалось «ну вот, я же говорила. Страсть пройдет, а семья останется». Ни х…я она не знала… Всякий раз, когда я смотрел на Киру, мое сердце, помимо прочих чувств, обливалось кровью и болью, потому что у моей дочери не было Ее глаз, Ее улыбки, Ее волос… Это больно… Это, сука, очень сильно больно – вот так жить воспоминаниями и сожалениями о другой.