Александра Маринина - Пружина для мышеловки

Ситников усмехается.

– Как пошло… Нет, я предложил ей выйти подышать, сказал, что у меня голова кружится. Сосудистая недостаточность.

– Тоже красиво. Теперь о Забелине. Как вам удалось устроить встречу с ним таким образом, чтобы он не смог о ней никому рассказать? Следили за ним?

– Конечно. Он отправил жену в Англию, к дочери, и занялся обустройством гнездышка для свиданий. Вот тут я его и подловил. Якобы случайно встретил на улице и предложил «посидеть, вспомнить молодые годы». Куда еще он мог меня повести, если мы стояли возле того дома, где он только что снял квартиру?

– Сложная комбинация.

– Сложная. Но у меня получилось.

– Гордитесь собой?

В голосе гостя Ситникову слышится насмешка, но он не сердится. К чему сердиться? Какой в этом смысл? Уже все равно.

– Можно сказать, что я удовлетворен. Я хорошо выполнил свою работу. Я разработал план и выполнил его.

– Вы воспользовались для обоих убийств своим пистолетом. Почему вы не избавились от него? Собирались подбросить Аргунову, если ваших усилий свести его с ума окажется недостаточно?

– Разумеется. Но это вряд ли понадобилось бы. Левка – размазня, он бы и без этого не выдержал.

– У вас все могло бы получиться, – задумчиво произносит посетитель. – Уже почти получилось. Я видел Льва Александровича, он действительно был на грани самоубийства. Но вмешалась ваша невестка Олеся и все испортила. Почему? Что произошло?

– Мне кажется, мы в самом начале договорились…

– Извините.

Гость уходит, и Ситников смотрит неподвижными глазами на закрывшуюся за ним дверь. Протягивает руку, чтобы нажать кнопку вызова медсестры и попросить ее позвать Гришу или Олесю, но передумывает. Зачем? Что он им скажет? И что скажут ему они? Спросят, как он себя чувствует, предложат почистить апельсин… Глупо. Ненужно. Зачем ему апельсин? Чему он поможет? Все равно придется совсем скоро уходить. Был период, когда Ситников, невольно услышав приговор врачей, недоумевал: как же так? Почему он должен умирать? Он не хотел прощаться с жизнью, он хотел еще пожить, съездить летом на Лазурный берег, как собирался, а зимой в Альпы, он хотел прочесть множество книг, купленных и поставленных на полку в ожидании свободного времени, он хотел спать с женщинами, ходить в хорошие рестораны. И что же, теперь всего этого не будет? Ему не доведется больше испытать привычных радостей? Он не хотел с этим мириться, он вымаливал у судьбы хотя бы еще год, ну полгода, ну месяц… Потом пришел ответ, немного странный на первый взгляд: а зачем? Получить еще одно удовольствие? Еще раз поплавать в океане? Съехать с крутого склона? Обнять красивую молодую женщину? Какая разница, получит он это удовольствие или нет. Все равно ПОТОМ ничего не будет, и ТАМ не будет иметь ровно никакого значения, сколько удовольствий ты успел получить, пока был ЗДЕСЬ. Одной радостью больше, одной меньше, а результат один. Можно подумать, если он успеет прочесть все книги, которые купил, ТАМ ему будет легче. Не будет. ТАМ вообще не будет НИЧЕГО. ТАМ будет НИКАК.

И сразу все потеряло смысл.

Этот диск попался мне на глаза совершенно случайно. Я искал на обширных прилавках конкретный фильм, американскую комедию под названием «Правда о кошках и собаках», и вдруг наткнулся на знакомое лицо. С обложки одного из дисков на меня смотрел… Олег Личко. Сперва я даже растерялся, но наваждение тут же исчезло. Конечно же, это был не Личко. Это был Юл Бриннер. Я повертел в руках диск, прочел название фильма и аннотацию. «Анастасия». История о женщине, выдававшей себя за оставшуюся в живых дочь Николая Второго. В ролях Юл Бриннер и Ингрид Бергман. Надо же, я даже не слыхал о таком фильме, впрочем, ничего удивительного, его сняли в середине пятидесятых, когда меня и на свете-то не было. А Юл Бриннер играет русского генерала…

Я подумал немного и решил сделать подарок Майе Витальевне Истоминой, коль уж она так любила в юности этого актера. Купил диск, а на следующий день позвонил Истоминой. Все равно мне работать на участке, так почему бы не зайти на чашку чаю.

– Спасибо вам огромное, Игорь, – горячо благодарила меня писательница, прижимая диск к груди. – Мне давно хотелось посмотреть этот фильм, а возможности не было. Там должна быть дивная музыка, я помню, когда была девчонкой, на танцах крутили песню «Анастасия», такую грустную, нежную, а потом я узнала, что эта мелодия использована в фильме с таким же названием. И Бриннер мой любимый! Спасибо!

Майя Витальевна посмотрела на часы:

– Через двадцать минут должна прийти моя студентка, но я успею напоить вас чаем. Вы не торопитесь?

Вообще-то я на работе, но двадцать минут на перекус – это святое. Мы уселись в гостиной, и Истомина принялась расспрашивать меня о Ситникове. Вячеслав Антонович скончался месяц назад в больнице, следствие по делу о покушении на него благополучно завершилось, Олеся Подрезкова ждала суда. За неимением показаний потерпевшего Шурику Вилкову пришлось удовлетвориться историей о неосторожном обращении с оружием. Подрезкова призналась, что оговорила свекра, обвинив его в попытке изнасилования, потому что думала, что необходимая оборона смягчит ее вину. Следователь пожурил молодую женщину, предпринял ряд отчаянных попыток заставить ее говорить правду, но Олеся держалась как кремень, ни на шаг не отступая от своей версии, и пришлось на этом остановиться. Так мы и не узнали, почему она стреляла в Ситникова.

Истомина забросала меня вопросами, и когда раздался звонок в дверь, недовольно поморщилась:

– Ну вот, на самом интересном месте… Игорь, вы не уходите, я хочу дослушать до конца.

– А как же ваша студентка?

– Ничего, подождет.

Я услышал, как она открывает дверь и говорит:

– Аллочка, я пока занята, посиди в кабинете, подожди. Я освобожусь минут через пятнадцать.

Майя Витальевна вернулась и с детской жадностью потребовала продолжения. Но нас снова прервал звонок, на этот раз телефонный. Она извинилась, взяла трубку и вышла разговаривать на кухню. Разговор явно затягивался, мне пора было уходить, и я направился в прихожую. Из кухни доносился голос Истоминой, сердитый и напористый, видно, ей пришлось столкнуться с какой-то серьезной проблемой. Я хотел было приоткрыть дверь, заглянуть, жестом попрощаться и уходить, но тут до меня донеслись другие голоса. Со стороны кабинета. Один голос был женским, другой – мужским и принадлежал явно Георгию Степановичу, дяде Жоре. Любопытство, говорят, не порок… Я прислушался.

– А я тебе говорю: бери. Бери и публикуй. Сразу прославишься. Ты меня слушай, я всю жизнь на редакторской работе, я таким журналом руководил!

– Но как же, Георгий Степанович… Это ведь не мое, это Майя Витальевна писала. Как же можно?