Александр Щелоков - Граната РГД-5

Они спустились по лестнице. Вышли во двор. Подошли к машине.

«Гранд-чероки», такой же элегантный как всегда, хорошо отмытый и натертый до блеска восковой пастой, сверкал молдингами и кузовом.

Ручкин открыл заднюю дверцу.

— Залезай.

— Пошел ты!

Прилив дерзости затянул Игорю глаза красной дымкой. И все, что мог сказать подонок, умевший оскорбить и унизить других, вылилось в длинную фразу, в которой не было ни одного цензурного слова.

Спичка во второй раз с треском прошлась по коробке и огонек, острый как игла, жалящий как оса, впился в голую задницу.

Игорь разразился тонким поросячьим визгом. Он подпрыгивал от боли, но скованными руками не мог дотянуться до обожженного места, чтобы потереть, погладить его. Тогда он повернулся спиной к машине, прижался задом к ее холодному гладкому боку. И вдруг опять дернулся.

— Мне в кусты. Надо в кусты!

Очередная волна страха накатила с такой силой, что Игорь, едва отодвинувшись от колеса, тут же и присел. Острая спазма прошлась по внутренностям, выворачивая их наружу.

Больше Игорь не делал попыток сопротивляться. Оказавшись в машине, он впал в полусонное состояние, сидел, полузакрыв глаза и бубнил под нос нечто бессвязное.

Ночь они провели в машине, которую Ручкин загнал во двор собственного дома и воткнул между двух гаражей, принадлежавших инвалидам.

Под утро Игорь стал приходить в себя, запросил наркотика.

— Потерпи. Не сдохнешь. — Ручкин злился, тем не менее все, что говорил его пленный, он писал на портативный магнитофон.

— Сдохну. — Игорь злился все сильнее. — Меня крутит. Ты хоть это понимаешь, старый хер?

— А ты понимал, когда ножом бил ни в чем не повинных женщин?

—Я?!

— Да, ты.

— Будь человеком, старик. У меня в куртке в кармане дядя Костя. Один раз... понюхать...

Под именем «дяди Кости» в Орловске гулял кокаин.

— Так ты их убивал или нет?

— Скажу, если дашь.

— Говори.

— Думаешь боюсь? Да пошли вы все! — он говорил глухим сдавленным голосом, будто ему приходилось выталкивать из себя звуки с неимоверным усилием. — Ну, я ее запорол. Я. Она, зараза, мне помешала. Я ее ненавижу. И сейчас бы пырнул, попадись она под руку...

— Она мертва, — заметил угрюмо Ручкин. Он хотел, чтобы магнитофон зафиксировал живой разговор, диалог, а не монотонные откровения наркомана.

— Все одно пырнул бы. Лямка вонючая! Дрянь!

— Ты убил не только старуху. Ты убил и девчонку.

— И что? — Нечто похожее на возмущение оживило Игоря. — Она этого стоила. Так себе девка. Без особой сладости...

— Совсем не жаль?

— Ее?! На хрен она такая кому нужна! Давить их надо. Давить!

Не было сомнений — Игорь говорит что думает. Говорит правду. И правда эта страшнее лжи. Начни он сейчас выкручиваться, доказывать, что невиновен, что все произошло совершенно случайно в момент одурения, во время вспышки небывалой ярости — это бы показало, что в человеке еще живы остатки совести. Оправдываются люди, когда стараются смягчить не только свою вину перед другими, перед общественным мнением, перед судом, но в первую очередь перед собой. Любого масштаба сволочь — убийца, предатель, перевертыш — ищут для себя оправданий, а найдя их повторяют из раза в раз ложь, успокаивая тем самих себя.

Игорь не оправдывался. Внутри его все дано перегорело, обрушилось, и свое извращенное понимание мира он считал единственно возможным, правильным. Дай ему возможность — продолжал бы идти старым путем.

Ему и в голову не приходило, что любое зло неизбежно сталкивается со злом себе подобным и победивший получает право поступать с побежденным также, как тот поступал с другими.

— Ты ни о чем не сожалеешь?

Задавая вопрос, Ручкин собирался поставить точку в их разговоре.

— Я?! — Игорь истерически засмеялся. — Дай мне лекарство, дай! Тогда скажу. Дай, что там найдешь...

Ручкин достал полиэтиленовый пакетик из портмоне, лежавшего на переднем сидении машины. Он бы не дал подонку дури. Не дал из одного желания заставить его лишний раз испытать мучения. Однако беспокоила мысль, что начнется сильная ломка и мешок с дерьмом, который должен предстать перед судом, потеряет способность двигаться. Таскать его на себе Ручкин не собирался.

— Говори дальше, тогда получишь.

Игорь продолжал хохотать: его заклинило. Икая и захлебываясь смехом, сказал:

— Ты не поверишь, дед! Не поверишь. Сожалею, что не трахнул эту старуху по второму разу. Знаешь, какой был бы кайф?

Ручкин с отвращением сплюнул. Было желание выбросить и втоптать в грязь все драгоценные запасы подонка, рождавшие глюки, но сделать этого Ручкин себе не позволил. Надо было сохранить способность Игоря передвигаться самостоятельно.

Тем не менее, ненависть требовала выхода.

Трудно представить, но любимый сын мадам Мещеряковой, наследник блистательно вгрызшегося во власть господина Немцева, был только подобием человека, а точнее лишь внешне походил на существо, которое древние определяли как «хомо сапиенс» — «человек разумный».

Потребляющий организм на двух ногах с умением двигаться вертикально, вот кем на деле был в настоящее время Игорь. Он не знал, не испытывал чувств, присущих нормальному человеку. Рожденный как и все другие с равными возможностями и чувствами, он ограничил свой мир до размеров пятачка. В центре этого круга, в котором едва-едва умещались его ступни, находился он сам. Один. Единственный и неповторимый. Все, что было вне круга, заполняли предметы, которые предназначались для употребления — деньги, жратва, дурь, бабы... Остальное, если оно не входило в сферу потребностей и интересов, было ненужным и бесполезным.

В первую очередь эта ненужность распространялась на людей. Глупые, суетливые пешеходы, с утра заполнявшие улицы города, вечно куда-то спешившие, что-то делавшие, а главное — рассуждавшие о смысле жизни, о каких-то правилах морали, о законах, собственных правах, о демократии... В гробу в белых тапочках он видел всю эту сволочь... Рыжие кусачие муравьи...

Почему он, Игорь Немцев, такой особенный и неповторимый, должен думать о том, что муравей хрустнет, попав под его ботинок? Не хочешь хрустнуть? Тогда не лезь. Каждый должен думать о себе и не больше.

Игорь получал наслаждение, когда причинял кому-то боль, доставлял мучения. Ему нравилось до безумия бить Ладу по ее смазливой роже, кусать до крови ее грудь, а потом тегусить в ярости, добиваясь, чтобы она застонала, заплакала. В такие мгновения Игорь взлетал в призрачные высоты блаженства, ощущал себя хозяином жизни, ее повелителем.

Между прочим, первой жертвой в длинном ряду пострадавших от Игорька, стояла его родная мать, хотя она и сама еще не понимала этого.

Заметно постаревшая, сразу сдавшая мадам Ангелина, все еще закрывала глаза на правду и считала, что все пройдет, образуется, что ее сын — всего только жертва обстоятельств. Преодолев их, он снова станет таким, каким она его раньше знала — милым, домашним мальчиком.