Марина Важова - Под знаком огненного дракона. Жанна Лилонга. Перстень Мазепы

Гриня был лекарством сумасшедших пациенток доктора и, судя по тому что Грета не нуждалась более в его услугах, – лекарством действенным. Он не посмел спросить Валентина Альбертовича об её судьбе, хотя то, как легко, без прощаний и объяснений Грета исчезла из его жизни, немного задело. Всё же в её отношении было много материнского и в то же время – наивного, детского. В общем, он слегка о ней грустил.

Впрочем, скучать ему было некогда. Дина обожала отрываться за границей, и Грине приходилось её сопровождать. Сокурсники ему завидовали: из-за бугра не вылезает, столько всего повидал, приоделся, денег срубил. Знали бы они, что кроме отеля и сомнительных местечек, которые его подруга находила, видимо, по нюху, да ещё полицейских участков, откуда её вызволяли через дипмиссию, ничего он толком не видел. Ему приходилось работать на всех фронтах и помимо своих прямых обязанностей становиться то сиделкой, то братишкой, то охранником.

Такая нагрузка и буйные страсти подопечной его вымотали, так что и деньги стали не милы. Мать привычно ворчала, Ленон плакала в трубку, а занятия в техникуме были совершенно заброшены. Гриня давно не навещал Нулю, не устраивал культурных вылазок и даже по телефону общался с ней редко.

Он сильно похудел и совсем было решил уйти в отказ, как Валентин сам вызвал его на беседу в свой холостяцкий дом на Каменном острове. Явившись туда с небольшим опозданием, он застал доктора в компании с кем-то, сидящим возле окна спиной к дверям. Незнакомец не обернулся и не поздоровался, и всё время, пока Валентин обсуждал с Гриней учёбу, здоровье матери, состояние Дины – она в клинике, мой друг, пробудет не меньше месяца – сидел, не шелохнувшись. В ответ на немой вопрос Грини доктор подошёл к неподвижной фигуре, положил руку на плечо и тихо сказал: «Жанна». Фигура медленно повернула голову, и Гриня увидел маленького Будду, но в тот же миг понял: нет, это девушка, невысокая худенькая девушка, по виду китаянка.

Она была в чёрном, и это сочетание тёмной одежды, иссиня-чёрных глаз и волос с золотисто-оливковой кожей вызвало в памяти целый сгусток ассоциаций: мускусный запах благовоний, пощёлкивание чёток, бесконечный напев «харе Кришна, харе Кришна…». Детские странствия, звуки барабана, пение мантр, пряная пища, сон вповалку в тесной и холодной комнатке благотворительного фонда – всё это всколыхнулось в сознании, тоненько запело в груди и остановилось, ткнув горячим пальцем в лоб, где у Грини был когда-то нарисован красной глиной знак вечности. И он непроизвольно наклонил голову, подпирая подбородок сложенными ладошками.

– Вот и славно, вот и подружились, – шмелём загудел Валентин, подталкивая Жанну к Грине. Она сделала два шага и взглянула на него, но пустота была в её взгляде, и Гриня провалился в эту пустоту, успев лишь произнести: «Очень…». Он слышал, как Валентин Альбертович своим особым голосом выстраивает фразы, и понимал, что есть кто-то ещё, что за ними наблюдают и к этим наблюдателям обращена речь доктора. Про время, которое лечит, силу новых впечатлений, родство душ, харизму… Жанна безучастно смотрела перед собой и только пальцы, большой и указательный, сомкнутые подушечками, являя контур капли – знака покоя – намекали на присутствие человеческой мысли.

А потом Валентин, провожая его до двери, шептал отрывисто: «Наркотики… суицид… полная апатия после лечения… отец будет без меры, без меры признателен…». Гриня плохо понимал, чего от него хотят, он лишь чувствовал подступивший к сердцу металлический холод и невыносимый кипяток внизу живота. Похоже, он сам нуждался в помощи.

Ночь принесла томительное сновидение. Он ловил сачком гигантских бабочек, бестолково бьющих крыльями под потолком. Бабочки снились часто: память вытаскивала детское увлечение – ему снились банки с ватными подушечками, на которых лежали усыплённые ацетонными парами крылатые красавицы. На сей раз экспонаты коллекции, с воткнутыми в спину булавками, летали и ползали вокруг него, задевая лицо трепещущими крыльями. Они вновь были живы, и во сне Гриня радовался, что никого не умертвил.

Но уже на следующее утро он спокойно и в меру заинтересованно обсуждал с Валентином условия новой работы. Контрольные среда и суббота, с семнадцати до двадцати трёх. Возможен один дополнительный вызов, но не каждую неделю. Такса стандартная. При наличии прогресса – вполовину больше. Конечный результат? Ну, об этом рано, пока лишь бы с места сдвинуть. Попутно Валентин обрисовал проблему: спит только под сильным снотворным, ест мало, ни с кем не разговаривает, ни на что не реагирует, хотя обследования подтверждают нормальное функционирование всех органов.

– Она отключила себя от внешнего мира, она закрыла сознание – вздыхал Валентин. – Попробуй в него проникнуть.

Гриня положил трубку и шумно выдохнул. В течение всего разговора он почти не дышал, страшась обнаружить свою заинтересованность, спросить и сказать что-то невпопад или даже запеть. Если бы ему никто не платил, а только лишь позволили – ну, хотя бы в среду и субботу, с семнадцати до двадцати трёх и, конечно, с дополнительным вызовом, желательно каждую неделю…

Но ведь тогда им с Жанной не на что будет жить.

То, что конечной целью, неизвестной пока Валентину, но зато прекрасно известной самому Грине, является постоянное, до самой смерти, пребывание вместе с ней, рядом… Заботиться? Безусловно! Жениться? Конечно! Уехать? Куда угодно! Лишь бы держать в руках эти маленькие ладошки с коротко стрижеными ноготками, прижимать к груди это бестелесное существо, вливая в него силу, желания.

И никаких сомнений, что вдруг она его не примет, не откликнется: ведь она уже его приняла, ведь он окунулся в неё сквозь пустоту неподвижного взгляда. Он там , неужели они не видят, неужели не понимают? А здесь, в мастерской с провальным окном, здесь его уже нет, только оболочка, только видимость. Путаясь как дошкольник, принялся вычислять, когда же наступят эти среда или пятница. И оказалось, что завтра. Уже завтра?! Ещё только завтра?! А что же делать сегодня? Как дожить до завтра, до семнадцати ноль-ноль?

Гриня взял карту и принялся изучать маршрут. Он решил обойтись без такси, поехать на трамвае или даже пойти пешком, представлять по дороге тоненькую фигурку, чёрный ёжик волос, глаза-маслины, татуировку под ухом в виде морского конька, маленькую ножку в каких-то детских, с рантом, туфельках. Он почему-то был уверен, что Жанна будет дома одна, что им никто не помешает. Что на этот раз ему не придётся – как это бывало – поглядывать на часы, ждать, когда будет позволено уйти, делать вид, что только что спохватился, что не ожидал… Гриня представлял, что ему разрешат остаться, совсем остаться. Ну, не в первый раз, но потом, позже…